– Ты, наверно, шутишь, Джон. Зачем тебе всем этим себя отягощать?

И она поцеловала меня в лоб. Однако после переезда в Грейнитхед мне показалось, что мы обладаем теперь большим количеством вещей – часов, столиков, кресел-качалок – чем я мог бы себе представить в самых смелых мечтах, даже больше, чем считал необходимым. Более того, в глубине души я впал в панику при мысли, что я не заработаю в этом году больше денег, чем в прошлом.

Когда я просил увольнения, на меня смотрели так, будто я заявил, что являюсь педерастом. Президент прочитал мое заявление, потом прочитал еще раз, даже перевернул его пару раз в руках, чтобы окончательно убедиться в его содержании. Потом он сказал:

– Джон, я принимаю твое увольнение, но позволю себе процитировать тебе цитату из Горация: «Изменяются небеса, но не души, которые плывут через океан».

– Да, мистер Хендрик, – бесцветно ответил я. Я поехал в снятый нами домик в Фергюсоне и выдул целую бутылку «Шивас Регал», прежде чем вернулась Джейн.

– Ты уволился, – заявила она, нагруженная покупками, которые уже не могли себе позволить.

– Я дома и я пьян, значит, я сделал это, – ответил я.

В течение шести недель мы переехали в Грейнитхед, в получасе езды от родителей Джейн. А когда пришло лето, мы купили дом у Аллеи Квакеров, на северо-западном берегу полуострова Грейнитхед. Предыдущий хозяин был сыт выше всех заявок от ветра, как сказал нам посредник из бюро по торговле недвижимостью: ему было достаточно морозных зим, достаточно моллюсков, и он переехал на юг, в помещение, нанятое в Форт Лодердейл.

Еще две недели спустя, когда в доме все еще царил хаос, а мой счет в банке выглядел еще более мизерно, мы наняли лавку в самом центре старой деревушки Грейнитхед. Большие парадные ее окна выходили на площадь, где в 1691 году повесили за ноги и сожгли единственную ведьму из Грейнитхед и где в 1775 году несколько британских солдат застрелили трех рыбаков из Массачусетса. Мы назвали нашу лавку «Морские сувениры» (хотя мать Джейн в качестве названия предложила «Лом и рухлядь») и открыли ее с гордостью и гигантским количеством темно-зеленой краски. Я не был до конца убежден, что мы заработаем на жизнь, продавая якоря, корабельные орудия и мачты, но Джейн рассмеялась и сказала, что все обожают морские сувениры, особенно люди, которые никогда не плавали, и что мы будем богаты.

Ну что ж, богатыми мы не были, но зарабатывали достаточно, чтобы хватало на суп из моллюсков и красное вино, на взносы в ипотеку и на дерево для камина. А Джейн и не желала ничего больше. Конечно, она хотела также и детей, но не даром, а по крайней мере, когда они появятся на свет.

За те несколько кратких месяцев, которые мы с Джейн жили и работали в Грейнитхед, я сделал несколько важных открытий в своей жизни. Прежде всего, я открыл, что на самом деле может быть любовь, и совершенно убедился, что до сих пор я не понимал и не знал этого.

Я открыл, что может означать лояльность и взаимоуважение. Я научился также и терпимости. В то время, когда отец Джейн относился ко мне как к какому-то анонимному младшему чиновнику, которого он вынужден забавлять на торжественном приеме, и время от времени, хоть и с явной неохотой, угощал меня рюмочкой домашнего бренди еще 1926 года изготовления, мать Джейн дословно содрогалась, когда я входил в комнату, и кривилась, как только я, забывшись, переходил на свой выразительный акцент Среднего Запада из Сент-Луиса. Относилась же она ко мне с ледяной вежливостью, что было намного хуже, чем откровенная враждебность. Она прилагала всевозможные усилия, чтобы только со мной не разговаривать. Например, она спрашивала у Джейн: «Выпьет ли твой муж чая?», хотя я сидел тут же, рядом. Но Джейн с загоревшимися глазами отвечала: