Бяшка захватывает подол платья развесистыми губами, словно целует. Лёгкий шифон приятно мять губами… и пережёвывать.

– Мам, можно я сегодня на танцы пойду? – слышит голос Аннушки Бяшка.

– Эт во сколько ж ты домой явишься? Допоздна, што ль? – строго вопрошает Гликерия.

– Ну да.

Голоса приближаются, вот уже виднеется синий халат хозяйки, позади мелькает розовая блузка Аннушки, челюсти Бяшки ускоряют движение.

– А нам, прикажешь, тебя до полуночи дожидаться? Отцу на работу чуть свет.

– Так вы не ждите меня, ложитесь. Я тихонечко зайду и сразу спать.

– А хату, что ж, открытой оставить прикажешь? Нет уж, лихих людей нонче бродит много. По ночам разные шорохи да стуки слышатся, будто ходит кто. Так что не проси даже. Как стемнеет, я двери на засов.

– Ну и ладно! А я на чердаке переночую. В гробу. Вот только подушку и одеяло мне на веранде оставь.

– Ну ты придумала. Ладно, ежели так. Иди, а то на работу опоздаешь. Платье твоё уж высохло наве… – Гликерия обрывает фразу на полуслове, её глаза расширяются до пугающей величины. – Ах ты ж, зараза!

Она бросается к калитке, отгораживающей жилую часть дома от хозяйственных построек и огорода.

– А-а-а… – кричит Аннушка, хватая лицо руками.

«Ме-е-е», – блеет сквозь зубы Бяшка, шарахаясь от хозяйки. Подол ромашкового платья трещит, и Бяшка трусит в сторону загона с куском шифона во рту.

Лёнька храпит, Аннушка плачет.

***

Ранее утро быстро перетекает в жаркий полдень, полдень перегорает в тёплый вечер, а вечер в томные сумерки.

«Любовь… Счастье…» – это ведь только слова.

«Любишь ли ты меня?»

«Не знаю».

Но когда они выходят из парка, она рада, что именно он держит её за руку. И все головы оборачиваются и смотрят им вслед.

Спугнула! Вот не дура ли? Он целоваться полез, а она: «Стихи сначала читай!». Тьфу! Будто сроду стихов не читала. Обиделся. Довёл до ворот и «до свидания». Ну и ладно! У неё тоже гордость есть.

Скрип, скрип. Аннушка на цыпочках ступает по деревянным половицам. Родители давно спят. Отец, утомлённый плотницкой работой, ложится рано и встаёт рано.

Аннушка схватила с лавки подушку и одеяло и стремглав вылетела в тёмный двор. Окна закрыты, белые накрахмаленные занавески задёрнуты, только квадратики форточек торчат наружу. Аннушка осторожно пошла вдоль дома. Путь ей освещают застрявшая в безразличных сумерках луна, да приглушённый шторками свет в Людкином окне. Тихо как-то по-особенному, словно в дыру провалилась. Но вдруг дунул ветерок в лицо, и сразу зашуршало, заворошилось, зачавкало, и вдали словно кричит кто. Шуршит, понятно, каштан разлапистый, но этот крик вроде и не крик, а стон сдавленный, откуда-то из-под земли. Холодок покрыл спину. Из Людкиного окна раздался короткий смешок и страх сразу улетучился. Лёнька!

Аннушка прошла за дом, закинула моток проволоки на калитку, чтоб не стучала от ветра, и забралась по ступенькам на чердак. На чердаке пахнет пылью, полынью и свежеструганными досками. Новенький гроб отец сколотил для себя, чем страшно напугал мать.

– Ты что ж это, помирать вздумал? – содрогнулась Гликерия, увидев гроб на веранде. – Или мне приготовил?

– Себе, – буркнул отец. – Липа больно хорошая попалась, вишь, доска какая крепкая, вот решил для себя приберечь. Когда-нибудь помирать всё равно придётся, что ж я другим делаю, а себя, значит, без гроба оставлю.

– Ох, сердце зашлось. Не могу на него смотреть. Убери его куда-нибудь, чтоб на глаза мне не попадался.

– Куда ж?

– В сарай… Нет, я в сарай хожу.

– Так, может, на чердак?

– Хоть на чердак, только с глаз долой.

Сквозь прореху в чердачной крыше на гроб просачивается бледный свет равнодушной луны. Гроб и гроб, что ж такого? Просто липа, отец даже лаком ещё не покрыл. Аннушка бросила в гроб подушку, сверху толстое ватное одеяло, стянула с узких бёдер юбку-пудель, которую пришлось впопыхах выкраивать из куска фетра.