Так шагает осень. Воздушный подол её платья накрыл землю, внося в действительность прохладу, дождливость и печальную умиротворённость, созвучную его настроению.

Гордей посмотрел в неожиданно потемневшее небо. От линии горизонта на него двигались дымные тучи. Гроза, что ли? Может, пронесёт? Над головой зашелестело. Ветер, пока ещё не сильный, перебирал пожелтевшие листья каштана. Гордей прикрыл глаза, прислушался, казалось, будто в шелесте листвы он слышит голоса. Слова непонятные, неразборчивые, которые постепенно сливались в клубок стенаний, криков и стонов.

Он открыл глаза, но ничего не увидел, блёклая муть накрыла землю, с вмиг померкшей высоты на него спустилась рванина грязных туч. Гордей набрал в лёгкие воздух и почувствовал, как туман заполнил их, делая всё, что находилось внутри, неясным. А снаружи… В серой пелене тумана стали проявляться пока ещё нечёткие очертания, которые постепенно обретали силуэты людей. Их было много. Они стояли на краю рва. Поодаль стоял офицер. И ещё четверо между ним и людьми.

«Пли!» – крикнул офицер.

Раздался грохот, и всё заволокло дымным туманом. Гордей вздрогнул и открыл глаза. Грозный раскат неба разрывал тишину.

Фу-ты ну-ты, привидится же такое! Это от усталости. Утомился он сегодня, вот и накрыло.

Горизонт полоснула молния, и канонада загрохотала со всех сторон. Гордей торопливо поднялся и пошёл в дом.

– Что-то ты без аппетита? Али невкусно тебе? – Гликерия обиженно смотрела на тарелку с куриной лапшой.

Утопив в миске ложку, Гордей задумчиво гонял по золотистому бульону куски розового мяса, содранного с птичьей голени. Уж как она старалась, чтоб мужу угодить, с вечера тесто подготовила, яиц не пожалела, десяток вбила. Замесила, раскатала, тоненько порубила, на полотенце рассыпала, дала высохнуть. Жирный бульон из старой квочки получился, наваристый. Лапша в нём словно из кукурузной муки, жёлтая, аппетитная; даже есть жалко. Она и не ела, мужа ждала. А он, вроде, и не замечает стараний её. Сидит отрешённый, словно пыльным мешком кто по голове ему тюкнул.

– Слышь, Гордей?! – не получив ответа, прикрикнула Гликерия. – Уж не заболел ли?

– Здоров.

Гордей зачерпнул бульон и принялся есть. Гликерия всматривалась в его лицо, стараясь понять: вкусно ему, али нет. Но каменное выражение не подавало никаких признаков удовлетворения.

Вычерпав всё, Гордей отодвинул миску, вытер губы полотенцем и встал.

– Спать пойду.

– Не рано ли? Восьмой час только.

– Сонливо что-то. Усталь навалилась.

– Может, на погоду?

– Видать, на погоду.

Покинув кухню, Гордей плотно притворил за собой дверь, ведущую в жилую часть дома. Короткий коридорчик имел углубление с левой стороны в виде небольшой ниши, в нише за шторкой располагался широкий диван. Напротив находилась комната Вовки с Лёнькой, заканчивался коридорчик просторной светлицей с окнами во всю стену. Это их с Глушей личное пространство. Из светлицы шла дверь в комнату Аннушки.

Гордей постоял минуту в коридоре, подумал и отодвинул занавеску. Широкий диван с горкой подушек служил местом дневного отдыха Гликерии. Плюшевое покрывало манило теплотой и уютом. Гордей задвинул за собой занавеску, стянул с ног сапоги и лёг, отвернувшись к стенке.

Картина расстрела не выходила из головы. Что это было? Сон, явь, бред? Пусть не отчётливо, пусть в тумане, но он видел расстрельную команду и людей, в затылки которым целились офицеры с расстояния менее метра.

За окном раздавался глухой рёв надвигающейся стихии. Небо гудело, освещая вспышками молний серые сумерки. Вряд ли удастся заснуть в такую бурю. Он услышал лёгкий трепет занавески и почувствовал спиной холод, будто от двери подул сквозняк. Кто-то прошёл за его спиной и сел на край дивана. Он хотел обернуться, посмотреть в ту сторону, но голова оказалась тяжёлой, как стопудовая гиря. Сердце колотилось так, что от его ударов в ушах стоял гул. Но даже сквозь него он расслышал низкий хриплый голос: