Выгружались быстро, нервно и дергано. Водитель только посмеивался над расторопностью молодежи. Слава, которого пришлось снести с высоких ступеней, мрачно оттопырил средний палец ему в спину, заерзал, удобнее устанавливая ноги на подставке коляски. Сумки и чемоданы припорошило пылью из-под колес отъезжающей машины, парни замерли, синхронно повернув головы в сторону узкой тропинки, огибающей озеро.

Будто и не уезжали, словно не было тех лет в городе, пропитанных отчаянием и одиночеством. Желание обернуться больно зудело под кожей, Бестужев его сдержал – Кати за спиной не будет. Ее давно там не было.

Погода была здесь мягче, солнце не лупило по лицу наотмашь, жара не душила сухим воздухом, с хрипом врывающимся в легкие. Припекало, да, но влажность и легкий прохладный ветер все меняли. Ласково покачивались на ветру тонкие ветви ивы у воды, шелестел листьями огромный дуб, бросающий на их головы и спины крупную тень. Природа берегла почитающих ее деревенских. Причиной тому климат Уральских гор или их незримые боги, но дышать здесь было легче, свободнее.

На озере поселилась пара длинношеих лебедей, они гордо скользили по водной глади у самого берега, а следом плыли трое неказистых птенцов. Серые, с непропорциональными тельцами, они покачивались на воде, смешно и быстро перебирая под водою лапами, догоняя статных родителей. Шипели, щелкали клювами у перьев друг дружки, резво опускали под воду маленькие головы. Совсем скоро они научатся летать, но каждый раз будут возвращаться под родительское крыло. Еще два года они будут жить под защитой, в любви и ревностной опеке. В безопасности.

– Третий раз приезжаешь, что, всегда так клювом щелкаешь? Не сдохло в тебе чувство прекрасного, Саня. Пошли, потом этих гусей посмотришь, покормишь, хоть к себе заберешь. Я сварился в автобусе, хочу сполоснуться.

Бестужев хмыкнул, отвел взгляд от молодого семейства и взялся за чемоданы. Оставалось пройти совсем немного. Коляска Славика бодро катила вперед, лишенный груза чемоданов, он резко, почти зло работал руками. На спуске с пригорка Елизаров так набрал скорость, что Саше пришлось бежать, беззлобно нарекая друга идиотом.

– В детстве в гонки не доиграл? Я тебя по запчастям собирать не буду, угомонись.

Тот лишь счастливо щерился, осматривая приближающуюся улицу.

– Запчастей немного осталось, справишься быстро. Мы сразу в дом Весняны?

– Нет, мы будем жить в другом месте. – Бестужева невольно передернуло, в прошлые годы он возвращался к той избе. Прожигал пропитанный засохшей кровью порог ненавидящим взглядом. А войти внутрь не набрался сил. Там, на печи, осталась Катина камера, в бане валялась смятая пижама с вывернутой наизнанку розовой майкой. Мать Смоль отказалась ехать сюда, горе сожрало годы ее жизни, казалось, за месяц она постарела на десять лет. Кроме седых волос и сетки морщин у глаз, ничто не выдавало боли. Кто-то называл ее сильной, а кто-то посчитал плохой матерью, не тоскующей по погибшему ребенку как следует. Сам Бестужев так и не нашел в себе смелости пойти на Катины похороны, закрытый пустой гроб вызывал приливы душащего отвращения. Хотелось кричать о том, что Смоль жива. Он чувствует, она тянет его за собой на дно. Хотелось вопить. Но его бы никто не услышал, ему не верили.

На третий его приезд кровь с порога пропала, покосившаяся дверь встала ровнее, отсыревшая и отошедшая от окна ставня была поправлена чьей-то заботливой рукой. Саша подумал, что приехали родственники погибшей женщины. Но деревенские говорили иное.

Отвечая на невысказанный вопрос друга, он кивнул в сторону поворота на вторую широкую улочку. Их встречали горящие любопытством глаза за занавесками распахнутых окон и лай дворовых собак, прячущихся от полуденной жары в будках.