Теперь они ехали вдвоем. Не было мягкой дремы, опускающей веки после долгой дороги в поезде, не было звонкого смеха и ядовито-острых реплик Елизарова, подмигивающего Гавриловой, оттопырившей средний палец. Раньше они были наполнены мыслями об отдыхе, вдохновленные необычным путешествием, тянулись ко всему новому. И разрушались, падая бескрылыми мотыльками, погибшими в яростном огне. Внутри Бестужева алым цветом расцветала лишь решительная одержимость, он перебирал возможности, просчитывал ходы и отчаянно ненавидел все происходящее. В широком проходе рядом с водителем стояла пустая коляска Славика – их вынужденная попутчица.

– Что-то ты, Саня, зачастил к старичкам, неужели так понравилась деревня? – Отвлекаясь от дороги, водитель скосил хитрый взгляд на Бестужева, отражающегося в пыльном зеркале заднего вида. Об этом пожалели все и сразу: неожиданно выругавшись, мужчина крутанул руль в сторону, сидящих парней повело, пальцы вцепились в спинки стоящих спереди кресел. Бесконтрольные ноги Елизарова подскочили, и ступни вывалились в проход, заставляя его зло стиснуть зубы, убирая их обратно. Избежать колдобины не вышло, правое колесо въехало в крупную яму, автобус подбросило. Старая машина возмущенно заскрипела, чихнув дымом из выхлопной трубы.

Нервный смешок выскочил из груди до того, как Бестужев сумел взять себя в руки. Еще бы. По просторам соскучился. Он смолчал. А мужчина залихватски взъерошил короткий ежик седеющих волос, харкнул в открытое настежь окно и продолжил:

– Или девчонку себе там нашел? Так забирай! Не думая. Бабы там работящие, дурные, все на свои плечи взвалят, такую с глуши вывози – век тебе в ноги падать будет, обувь лобызать.

– С вашими бабами врагов не надо. Сожрут вместе с обувью. – Зыркнув на водителя исподлобья, Елизаров презрительно опустил углы губ и снова вернулся к созерцанию природы за окном: городская местность давно сменилась полями, над одним из них, широко раскинув мощные крылья, кружил сокол.

– А тебе лишь бы какую, парниша, пониже пояса работает че? Небось немного городских на немощного посмотрит, а в деревне даже на лицо неплохую приглядишь, не косую какую…

Кулак, подставленный Славиком под подбородок, сжался сильнее. Саша едва ощутимо толкнул его плечом.

«Брось ты, сам же знаешь, что херню мелет».

– Игнорируй дурака, еще посреди дороги выкинет.

И Слава промолчал. Пыша злобой, он прожигал пропитанным ненавистью взглядом водительское сиденье и торчащий над ним лысеющий затылок мужчины. Тому было все равно, свои слова он грубостью не посчитал и быстро про них забыл. Постоянно заглядывая в широкое зеркало заднего вида и встречаясь взглядом со Славиком, он залихватски подмигивал, обнажая в щербатой улыбке пожелтевшие от никотина зубы.

Дорога казалась длиною в вечность. Волнение застряло комом в горле, теперь Саша возвращался не один, и это разворачивало могилу, в которой спала его надежда. Бестужев пытался удобнее устроиться на потрепанном грязном сиденье и уснуть, но перед веками плясали черти, сыпали песок в глаза, зажимали спазмами глотку и карабкались, карабкались по позвоночнику, царапая острыми когтями. Он не мог усесться, от долгого сидения замлели ноги.

Елизаров, напротив, замер напряженной статуей – выпрямленная спина, широко разведенные плечи и медленно приподнимающаяся при дыхании грудь. Спокойствие, почти умиротворенная картина. И на секунду Бестужеву стало любопытно – как Славик борется с внутренними бесами? Они грызут его так же больно? Таким же грузом давят на плечи?

Когда автобус остановился в тени у знакомого дуба, сердце сработало вхолостую – пропустило удар, а затем заколотилось где-то в глотке, выворачивая наизнанку душу. Приехали.