В глазах Славы вспыхнул живой огонь возмущения, но он сдержанно кивнул. Что толку спорить, если Бестужев просто не захочет поднимать коляску по крутым ступеням? Если в избе никого нет, то эти хлопоты того не стоят.

Громко зевнув, из будки выскочил все тот же мелкий пес. Отъевшийся, отгоревавший пропажу своей хозяйки, он прижился здесь. Размахивая куцым обрубком хвоста и повизгивая от радости, он припустил к непрошеным гостям, пачкая ноги Славы пыльными лапами. Елизарову было все равно на грязь, наклоняясь, он потрепал псину за ухом, с коротким смешком поднял на руки, где она мигом подставила лысое пузо под уверенно почесывающие пальцы. Видно, изголодалась по вниманию и человеческой ласке.

– Иди, Бестужев, я себе компанию нашел. Более храбрую и благодарную.

Заслуженно. Саша флегматично опустил углы губ, кривясь в откровенной досаде. Передернул плечами, будто это могло сбросить с них тревогу за обитателей дома. В конце концов, скотина пасется за двором, в миске у собаки киснет недоеденная гречневая каша – не могли они исчезнуть. Должно быть, старость взяла свое, и их разморило сном после работы.

Льняная тряпка на пороге затерлась до дыр, покрылась толстым слоем потрескавшейся грязи. Нахмурившись, Саша перешагнул ее и вошел в дом.

Пыльные окна в разводах, нестираные занавески и куча золы у печи. За столом сидел дед, утыкаясь лицом в ладони, раскачивался, бормотал что-то горько, обиженно. Так причитает маленький ребенок, в игрушке которого выскакивает пружина. Весь мир рушится, а он ничего с этим не может поделать.

– Беляс, что случилось? – Подойдя ближе, Бестужев тронул старика за плечо, и тот поднял лицо.

Это был не тот богатырь, который встречал ребят по весне два года назад. И не тот неунывающий старик, растирающий натруженную спину прошлым летом. На Сашу уставились пустые, выцветшие и поблекшие глаза с красными, воспаленными от напряжения и бессонных ночей веками. Худощавый, теперь он был по-настоящему хрупким и дряблым, не было крепких жил, широких уверенных рук. Пальцы мелко дрожали, когда он пристроил ладони на столе. Поправил пустую кружку, смахнул хлебные крошки. Будто пытался себя чем-то занять, куда-то деть.

– Неугомонного опять лихо принесло, вот же ж беда… – Блеклая улыбка растянула потрескавшиеся губы, дед тяжело поднялся. – Обокрали меня, Саша, обокрали.

– Украли что-то ценное? – Взгляд парня бегло прошелся по избе, быть может, разруха – дело рук грабителя, а старик так сильно проникся пропажей?

– Самое что ни на есть – мое сердце. Украла костлявая мою Марусеньку, пятый месяц, как часть души своей похоронил. – В уголках усталых глаз блеснули слезы, Беляс суетливо стер их дрожащей рукой, растер красные веки.

И тогда все встало на места – пазл сложился. И чахлый огородик, и разруха в доме. Пожилому мужчине не было дела ни до чего, он баюкал свое горе, неспособный смириться с утратой.

– Я б угостил тебя чем, да только, кроме каши, ничего в доме не сыщется… Представляешь, бросила меня одного век доживать, а мне ничего уже не надобно. Лечь бы рядом в могилу, да все никак не улягусь. – Беляс горько рассмеялся, пытаясь перевести все в неловкую шутку, а сердце Бестужева защемило от жгучей жалости.

Сколько света было в этой семье, сколько радости. В громких крикливых перепалках, после которых Беляс громко целовал Марусю в дряблую щеку. Та стыдливо отмахивалась кухонным полотенцем, меняя гнев на милость. И, тихо посмеиваясь, звала провинившегося мужа к столу – потчевала пирогами с золотистой корочкой. Глядя на них, Бестужеву верилось, что любовь можно пронести через годы вместе с уважением. Без всяких приворотов – самим. Трепетно и бережно. И такая любовь, ему думалось, была самой желанной наградой.