Посыпались бесчисленные жалобы. Ни капли не стыдясь, Люда повествовала о естественных потребностях оторванных от мира женщин, о невыносимости жизни, в которой есть только работа и сон, о чисто женской необходимости ухаживать за близким человеком, и лагерницы в кругу горячо поддерживали ее, кивая и поддакивая. Не думаю, чтобы Люда действительно хотела ухаживать за кем-либо или вообще обременять себя какими-никакими отношениями: она собственному ребенку-то, куковавшему в приюте, не писала никогда; зато естественная потребность била в ней ключом, и чтобы удовлетворить ее, Людка соврала бы что угодно.

Подмечая единство заключенных, полковник сосредоточенно внимал ей. Он ни разу не вмешался и позволил ей высказать все, что накопилось в ее тесной груди. Закончив тираду, Люда скрестила руки и вопросительно посмотрела на начальника.

– Ваши требования понятны, – заявил он. – И все же по правилам я обязан пресекать контакты между заключенными противоположного пола.

Люда сию секунду напыжилась, запыхтела.

– Вижу, да, вы настроены категорично, – предотвратил он ее выпад и выставил перед собой открытую ладонь, призывая к спокойствию. – Я передам требования в Москву, поскольку сам не имею полномочий выносить подобное решение. Будем надеяться, что нас услышат. А пока прошу закончить забастовку и приступить к работе. Когда мне дадут ответ, я приеду сюда с вестями.

«Пошел на попятную, ничего себе, – изумилась я. – Или сделал вид, что все устроит, а сам слиняет, пальцем не шевельнет. В любом случае на большее нашим рассчитывать не приходится».

Полковник задрал голову и проорал:

– Девушки, вы согласны? Возвращаемся к работе?

– Да-а-а-а, – протянули те.

Он, если меня не подвело зрение, улыбнулся, а затем поднял взгляд на Люду. Жучка стояла, сдержанно сомкнув рот, – победы же еще не одержали, лишь обещание получили, а обещание что, это пустой звук; с другой стороны, рассуждала, должно быть, она, начальство не ополчилось, не обрезало переговоры на корню, значит, не все потеряно.

– Впрочем, я не вижу ничего противозаконного в том, чтобы вы снова пообщались с заключенными из тридцать первого лагпункта, – продолжал полковник. – Скажем, во время спектакля, который завтра дает наша труппа?

Люда встрепенулась, словно крохотная птичка.

– Культурное просвещение должно затрагивать как можно больше граждан, не так ли? – Казалось, полковник сам забавлялся своей импровизацией. – Ну а после представления устроим маленький праздник в честь перевыполнения плана в прошлом месяце. Сто шестьдесят процентов! Отличный результат! Вы неплохо потрудились и заслужили отдых, как и мужчины из тридцать первого лагпункта.

Над лесоповалом взорвался восторженный рев. Женщины повскакивали на ноги и поздравили друг друга с небольшим, но долгожданным успехом. Люда расцеловалась с Сашей, Даша зачем-то обняла меня, Лида заплакала, воображая, наверное, предстоящее свидание с Матвеем Сергеевичем. Семенов фыркнул, Аброскина подобрела, обрадованная мирным разгоном протеста.

По мере того как заключенные выходили из состояния анабиоза, отогреваясь у костра, начальник стройки становился мрачнее. Он не спешил покидать лесоповал и, озираясь, внезапно обнаружил полевую кухню.

– Они что, не обедали? – спросил он у Аброскиной.

Она принялась что-то доказывать, снова изъяснялась, оправдывалась, и полковник, на сей раз не дослушав, возразил ей.

– Вы серьезно? – улавливали мы обрывки его реплик. – Они вот так провели несколько часов – мокрые, голодные, раненые? Что значит ничего страшного?.. Тепло? Вы считаете, что тепло? У вас не возникло мысли, что они могут заболеть? Умереть? Тогда вообще весь план полетит к черту…