– Может, я отойду поем, а вы бастуйте на здоровье? – озвучила Наида вертевшийся у меня на языке вопрос.

Ответ не заставил себя долго ждать. Уголовницы обрушили на нее ушат отборного мата – все равно что вылили на несчастную содержимое ночной параши. Если перевести звонкую реплику на русский язык, вышло бы что-то вроде: раз вся колония протестует, значит, исключений быть не может.

– Так что закрой ботало, – прорычала Саша. – Покантуйся с наше без горячей ебли! Сама запрыгнешь на любого, хоть с венерой, хоть безногого, хоть беззубого!

– Батюшки, что ж это такое творится, – отпрянув, запричитала впечатлительная Наида.

У меня мгновенно отбило охоту идти наперекор толпе. «Если ту девчонку упекли в ШИЗО только за то, что она стегнула полудохлую лошадь, как же поступят с нами, когда узнают о забастовке? – горевала я. – Ведь мы бездельничаем, норму не выполним сегодня. Нас лишат зачетов? У меня и так их было немного… Или пайку урежут? Тогда я в дерево свое вгрызусь зубами с голодухи».

Любой из этих штрафов был для меня равносилен удару по лежачему. Но наказание начальства маячило где-то в будущем, а воровки клацали челюстями прямо возле уха. К тому же меня не прельщала роль изгоя в лагере, среди народа мстительного и беспощадного. Поэтому я сидела смирно, и Наида тоже.

Ибрагимов вернулся и сообщил, что Аброскиной доложено. Сверяя время по наручным часам и шумно вздыхая, Семенов обходил наш круг – пожалуй, не порядка ради, тепла для. Он так старался маленько согреться, пока Ибрагимов разводил костер. Когда сложенные бревна охватило пламя, охранники придвинулись к ним и стали ехидно посматривать на нас.

Меня снедало желание подползти к огню и подставить холодные, как ледышки, конечности. Что и говорить про тех, кто искупался в Енисее и сейчас мерз в сырой одежде. Лица их побледнели, губы посинели, колени ходили ходуном. А ноги-то, ноги в мокрых сапогах! Так и помереть недолго…

Каша в полевой кухне (а я чуяла носом, что там каша, не омерзительная вода с картошкой, именуемая супом) тем временем бессердечно остывала. Семенов, стремившийся во что бы то ни стало извести нас, насолить нам, воздать за непокорность, достал свою миску и потребовал у повара наложить в нее двойную порцию пшенки. Ибрагимов последовал его примеру. Посмеиваясь, они с чавканьем жевали, заставляя мой желудок скрутиться, перевернуться и заколотиться в истерике.

Вскоре на лесоповал прискакала капитан Аброскина. Запыхавшаяся, встревоженная, с румяными щеками, она непрерывно подгоняла жеребца. Я про себя отметила, какой то был статный, стройный, резвый конь, не чета труженицам-кобылкам, запряженным в волокуши. Ухоженная черная шерсть его блестела, мускулы перекатывались в движении, длинные тонкие ноги пружинили, преодолевая препятствия и взбираясь в гору.

Начальница натянула поводья и спешилась.

– Здравствуйте, гражданин начальник! – выдали мы.

– Старший сержант, что тут у вас? – строго спросила она у Семенова, не смотря на заключенных.

– Здравия желаю, товарищ капитан! – Семенов, такой же злой, как и Аброскина, козырнул. – Докладываю… Ослушавшись приказа, заключенные бросили работу и убежали на реку. Там приплыли две бригады из тридцать первого ОЛП…

Не дослушав его, Аброскина поправила шинель и вознамерилась пройти к бастующим, однако Люда перегородила ей дорогу. Жучка решила сама изложить требования заключенных и вести переговоры, не подпуская начальницу к святая святых бунта. Семенов взвинтился, чтобы приструнить, но капитан остановила его взмахом руки, и тот отступил.

Воровка вещала кратко, емко и доходчиво. Она не пыталась облагородить речь перед Аброскиной и, прибегая к крепким словечкам, объясняла как могла, что женщинам осточертел запрет на свидания с мужчинами.