– Мужики-и-и-и! – забравшись на пень, неистово прогорланила местная ветеранша Раиса. Сидела она уже лет восемь.

Инструменты повалились на землю. Женщины опрометью ломанулись к Енисею, перепрыгивая через бревна. Они кричали, сбивали друг друга с ног, переругивались, они прямо-таки озверели, и я не понимала, что за муха их укусила. Куда они бегут?

«Может, со страху переполошились?» – забеспокоилась я и обернулась назад, однако в чаще никого не было. Поискала глазами Лиду. Ее и след простыл.

Движимая любопытством – и, возможно, стадным чувством, которое подсказывало не отбиваться от своих, – я пошла за всеми. Горе-охранники, как обычно, спали поодаль, они не ведали, что лесоповал опустел за считаные минуты и что бесценных лошадей предоставили самим себе. Я на всякий случай прикинула пути отступления. Вдруг поднимут тревогу и начнут стрелять без разбора?

Узницы тем временем мчались, лавируя между деревьев. Раиса, особа немолодая и увесистая, умудрилась обогнать самых шустрых и возглавила клин. Никого из них не замедляли грузные сапоги, не мешали никому горы одежд; позабылось в суете, что несколько минут назад силы были на исходе. Крутой спуск на берегу не остановил их – как же, там такие эмоции бушевали!

Зэчки тормознули на краю, а потом кинулись вниз, к воде. Сапоги топали, поднимая пыль. Ветер задирал серые юбки, срывал с макушек косынки. Женщинам было все равно. Одну в сутолоке пихнули на валун, она ушибла ногу, но ничего, потерла коленку и понеслась, прихрамывая, дальше…

Я спускаться не стала и села на краю, откуда открывался вид на реку. Тут и узнала причину массового умопомешательства.

По Енисею плыли понтоны, загруженные прессованным сеном для наших дохленьких лошадок. Вместе с тюками прибыли заключенные мужчины. Им приказали доставить сено в женский лагпункт и выгрузить его на берег. Они так и поступили бы, если бы не чересчур радушный прием. Завидев рвущуюся к ним толпу, лагерники запамятовали о наряде и тюках, о лошадях и охранниках, об установленных правилах и о существовании ГУЛАГа в целом. Возбужденные мужчины пожирали глазами таких же возбужденных женщин.

Заключенные мужчины мало чем отличались от нас, они тоже сливались в темно-серую расплывчатую массу. Шаровары, бушлаты, надвинутые на брови шапки, бледные лица. Все как на подбор. Так сразу и не определишь – молодой ли, старый, сильный или слабый. Куда там – красивый, некрасивый…

Понтоны не успели пришвартоваться, а женщины на берегу уже ждали, маялись, нетерпеливо ходили взад-вперед. Под их сапогами, шкрябая, перекатывались маленькие камешки.

«Какая яркая галька, – отстраненно думала я, положив подбородок на колени. – Желтые, бирюзовые, синие камни… А вода-то чистая, мути нет. Небось ледяная».

Я впервые смотрела на северный пейзаж не как заключенная, а как обыкновенный человек. Если не подсчитывать, сколько деревьев нужно свалить до конца рабочего дня, зрелище вдохновляет. Меня охватило желание взять кисти, краски и холст, чтобы запечатлеть эту невообразимую красоту.

Солагерницы не разделяли моих душевных порывов и раздраженно пинали камешки: те неприятно впивались в подошву. Быстрее, милые, быстрее, зазывали они мужчин, неистово кусая губы. Голоса их, прежде бесстрастные или жалостливые, иногда властные, теперь снизились до интимной хрипотцы; сексуальный тембр доносился не из горла, а скорее из томящегося низа живота.

Мужчины сглатывали слюну от предвкушения. Самые расторопные активно загребали веслами.

– Куда, блядь! – истошно заорали наши конвоиры.

Проснулись.

Воздух разрезали оглушительные выстрелы. Я инстинктивно прикрыла голову руками, но вохровцы