Позавтракав, мы встали колонной на улице. Мельникова, или трудила, как ее называли, приступила к поверке. Помни, что ты Адмиралова, твердила я себе как заведенная. Адмиралова, Адмиралова, Адмиралова… Как непривычно после стольких лет вернуться к отцовой фамилии!

– Адмиралова! – вылетело из уст трудилы.

– Адмиралова Нина Борисовна, статья пятьдесят восемь, десять, десять лет!

«Будто и не было никогда Сережи, – с грустью рассуждала я, задрав голову к серому небу. – Хотя, наверное, его и правда никогда не было».

Нарядчица Ерохина, окруженная солдатами, разделила нас на бригады. Меня записали к сучкорубам, и я, несведущая, наивная, воспряла духом, решив, будто удалять сучья – плевое дело. Не деревья же пилить…

Мы поплелись вперед, за нами двинулись конвоиры.

– Направляющие, шире шаг! – командовали они, проходя вдоль колонны. – Задние, подтянись! Шаг влево, шаг вправо – будет применяться оружие!

Путь до лесоповала занимал около двух километров. Мы шли пешком по протоптанной дорожке в лесу, спускались в низину и поднимались на холм, затем перебирались через речушку по ветхому мосту. С нами шагали лошади. Худощавые, хиленькие животные порой упирались копытами в землю и отказывались идти дальше. Дышали часто, не реагировали на оклики. То головой дергали, то хвостом. Две и вовсе хромали. И все же они везли на себе некоторых зэчек, а на лесоповале вкалывали до умопомрачения.

– С лошадьми будь осторожнее, – советовала мне Лида. – Четвероногих у нас берегут больше, чем двуногих.

Лида относилась к указницам12. Она была тонкой, хрупкой, немощной женщиной около пятидесяти лет. Костлявая, с прозрачной провисшей кожей, Лида казалась меньше своего роста и всегда говорила вполголоса. Я смотрела на нее и недоумевала: эта – и на общих? Возможно ли?

Она горячо любила бога и постоянно молилась ему одними губами: перед едой, среди рабочего дня, отходя ко сну. Во внутреннем кармане бушлата тайно хранила золотой крестик, так что иногда Лиду заставали на коленях, благоговейно державшуюся за грудь. Среди воровок она считалась чудачкой, поэтому те не обращали внимания на ее эпизодические «припадки». И хотя Лида никогда не давала обетов, жучки звали ее Монашкой, на что она совсем не обижалась.

Одна из лошадей, преодолевая балку, протестующе заржала и замедлила ход. Бока кобылы раздувались, пока она старалась отдышаться. Сидевшая на ней заключенная погладила гнедую по шее, мягко уговаривая не бунтовать.

– Навредишь лошади, не дай бог, – продолжала Лида, – или из строя ее выведешь…

– Что, запрет на переписку и прием посылок? – предположила я.

– Хуже! – Она вздрогнула. – Коли умрет по твоей вине – схлопочешь дополнительный срок. Господи, помилуй… – и фанатично перекрестилась.

Лида оказалась права. Однажды я видела, как девочка-подросток сильно, с ярой ненавистью ударила полуживую клячу кнутом по крупу, чтобы та наконец тронулась. Животное не пострадало, но недовольно взревело, и только за это девчонке дали десять суток штрафного изолятора.

Работа на лесоповале была тяжелой. Очень тяжелой. Заключенным нужно было валить деревья, обрабатывать их от ветвей и сучьев, а затем возить на берег. Отсюда бревна сплавляли по Енисею в лагпункт, где из древесины изготавливали шпалы для железной дороги. Деревья сваливали в волокуши, волокуши цепляли к лошадям. Запряженные кобылы тянули сани к реке, а зэчки понукали их, чтобы шевелились быстрее.

Обед доставляли прямо на лесоповал. У полевой кухни выстраивались, как обычно, длинные очереди. Сегодня повар сварил баланду. Я получила свою порцию и отошла, обрадованная, что наконец-то поем мяса с овощами, а не надоевшую кашу. Но что ж у меня тут, в жестяной миске? Кисловатый вкус похлебки сигналил о прогнившем картофеле; ни мяса, ни зелени не было, лука с морковью тоже. Сам суп был несытным, водянистым, несоленым. Я поскребла по дну посуды и заставила себя прожевать плавающие в воде кубики картошки.