– Клянусь честью солдата, ни у кого из присутствующих рана на теле не заживёт так быстро, как у меня!

Произнесли эти слова грубым и громовым голосом. Я чуть не подпрыгнул на стуле и оглянулся; возле меня сидел офицер, большое и бледное лицо которого испугало меня на дворе. Он с какою-то свирепостью утер себе рот, осушив стакан красного вина, и заговорил опять:

– Ни у кого, доложу я вам! Это не кровь, это живая вода. Не говоря о росте, мышцах, ширине кости и кулаке, не говоря уже о безобразии – клянусь всеми духами преисподней, я с голыми руками сцепился бы со львом, выбил бы ему зубы и засек бы его до смерти его собственным хвостом – не говоря уже, повторяю, обо всех вышепересчисленных качествах, которыми я обладаю воочию, я стою шести человек на войне из-за одного свойства быстро излечиваться от ран. Хоть распори мне кожу, хоть проткни насквозь, хоть на клочки разорви осколками гранаты, но природа опять сложит меня целым и невредимым скорее, чем ваш портной успеет подновить старый мундир. Ей-Богу! господа, вы бы захохотали, если б увидели меня голого. Взгляните-ка только на мою руку – вот меня хватили сабельным ударом по ладони до самой кости, когда я силился оградить голову, уже раненную тремя ударами штыка, и что же? Спустя пять дней уже я играл с пленным английским генералом в шары у ограды монастыря Санта-Мария де-ла-Кастита в Мадриде. Еще в Аркольском сражении, чёрт возьми! ух, как приходилось жутко! Там каждый глотал в пять минут столько дыма, сколько достаточно было бы, чтоб задушить всех вас вместе в этой комнате. Мне всадили в одно и то же время две ружейные пули в ляжки, две картечины в икру, конец пики в левое плечо и осколок бомбы в дельтовидный мускул, да штык в хрящ правых ребёр; при этом ещё сабельным ударом мне снесли с добрый фунт мяса с туловища и почти целой конгревской ракетой угодили мне прямо в лоб. Довольно красиво, ха-ха! И все это сделалось скорее, чем вы успели бы вскрикнуть: «ах!». Что ж вы думаете? Полторы недели не прошло, как я уже шел форсированным маршем без сапог с одним штиблетом, несокрушимый, как скала, воодушевляя своим примером всю роту.

– Браво! брависсимо! пер-бакко! Вот молодец-то! – воскликнул в воинственном азарте толстенький, маленький итальянец, занимавшийся изготовлением зубочисток и колыбелей из плетеных ивовых прутьев на острове Богоматери: – Молва о ваших подвигах разнесётся по всей Европе. История этих славных войн будет написана вашею кровью!

– Не стоит говорить об этом. Сущий вздор! – воскликнул военный. – Намедни в Линьи, где мы в пух и вдребезги разнесли пруссаков, осколок гранаты щёлкнул меня по ноге, да и открыл мне, подлец, артерию. Кровь брызнула высоко, что твоя труба, и в полминуты я потерял ее по крайней мере с полведра. Еще один миг, и дух бы из меня вон; но я – не промах; с быстротою молнии я сорвал с себя шарф, обвязал им рану, выдернул штык из спины убитого пруссака, продел его в концы шарфа, повернул раза два кругом наподобие жгута и, остановив таким образом кровь, спас свою жизнь. Но, провал бы меня взял, господа, я столько потерял крови, что с той минуты остался навсегда бледен, как дно тарелки. Нужды нет, всё пустое. Это хорошо пролитая кровь.

С этими словами он взялся за свою бутылку столового вина.

Маркиз между тем сидел с закрытыми глазами и с таким видом, что покоряется неизбежному наперекор чувству гадливости.

– Послушай-ка, любезный, подскажи, – обратился офицер к слуге, в первый раз понизив голос и перегнувшись через спину стула: – кто приехал в дорожной карете тёмно-жёлтой с чёрным, которая стоит посреди двора и на дверцах которой изображён герб в виде красного, как мои обшлага, журавля, окружённого разными украшениями?