Кухня у них – как целая квартира. Хоть десять гостей зови. И мы сели там за стол, и мамаша тоже, и папаша прирулил Русин, и ели красный борщ, и еще что-то такое ели, я уж не помню, и пили чай, опять с плюшками. И я такая, как дура, еще говорю этой Русе: у вас, говорю, наверное, денег много. И мамаша ее с папашей на меня как уставятся, как на голую. А эта Руся мне: ну что ты, Дарья, у нас их вечно не хватает. И папаша ее такой еще хихикнул.

И мы ели, а я все думала – на что же они такое их тратят-то, раз не хватает. Может, лечатся от чего, может, больные? Лекарства – они ж дорогие, думаю.

Чай выпили, ее мамаша такая – Русе, говорит, пора заниматься английским. И на меня такая косит.

Я думала, думала. Может, думаю, остаться, посмотреть, как она английским занимается. Потом думаю – да ну его в баню, не хочу. Я, говорю, домой пойду.

Переобуваюсь в прихожей, они смотрят, смотрят, а у меня, как назло, блин, кроссовка не застегивается, липучка не прилепляется. Только прилепила, Русин этот папаша – а мы, говорит, давай-ка тебя проводим.

Ну, мне чего. Провожайте.

Дошли до моего дома. Мы с Русей еще впереди шли, болтали, а папаша сзади, как конвой. И в подъезд потом оба со мной пошли, и в квартиру зашли. Я еще думаю – вот хорошо, мать полы намыла, чистенько, и еще лепешки жарит, вообще суперски, с кухни так и пахнет, и дымок такой синенький под потолком от этой жарки, и хоть я и поела в гостях, а прямо хочется этих лепешек. Мелкие прибежали, уже с лепешками оба, веселые, и не дерутся. А эти два стоят как два столба, не заходят, и эта Руся еще улыбается и говорит: здесь, говорит, не прибрано, но очень мило.

И ушли как-то сразу, даже мать не повидали. А мне было жалко, что не повидали. Я уже по дороге придумала, как мать такая выйдет, а я ей такая: «Мама, добрый день, это моя школьная подруга Руся». А мать бы так и села бы на пол!

И только ночью, когда уже все спать легли, у меня прям в голове все это забулькало. И «не прибрано, но мило». И как они не заходили и стояли. И «у нас денег не хватает». И как ее обедать одну сначала позвали. И это – типа, пошла-ка ты уже в пень, девочка, сидит тут и сидит, а у Русечки вон английский, хотя на самом деле нету никакого английского, если б был, они с папашей провожать бы меня не пошли. И Русечкина комната с компом и креслами, и кровать с горкой. И «где твоя мама, девочка». Типа, нормальных девочек везде мамочки водят за ручечку, а ты одна шлындраешь, как никому не нужная, и похрен, что у мамы у твоей еще двое мелких.

Аж дышать стало трудно.

Короче, я когда утром в школу прирулила, в класс вошла, я уже не к ней сразу, к этой Русе, как всегда, а за свою парту. Говорю чего-то соседке, ну, Синькиной, ржу чего-то. А когда эта Руся сама подошла, заговорила, я ей просто не ответила, и все. Зыркнула по ней, как по пустому месту, и все.

И у нее такие глаза стали, как если бы я ей врезала. Стоит и смотрит. Потом ушла.

И я еще смеялась, когда Синькина сказала – не, говорит, ну ты видала, вылитый овцебык.

И я еще жалела сначала иногда, что мы с Синькиной стали над ней смеяться. Но потом над ней еще и другие ржали, не хуже нас, и совсем уж стало ясно, что она чмошная и только перед учителями выделывается. И все равно до сих пор бывает – посмотришь на нее, и так противно и жалко вместе. Жалко, и от этого еще противнее, вот в животе где-то, сверху.

Да ну ладно, не все же над ней ржут. Дружит же она с кем-то. С такими же чмошными.

Вот Андроид – вот кого не жалко. Над этим хоть оборжись, ему все равно по барабанищу. Он как робот, он вообще не соображает и не чувствует ничего. У него и лицо всегда одинаковое.