Из слабой искры в глазах Гринлифа возгорелось небольшое пламя.

– Вы были когда-нибудь в тех краях? – спрашивает он.

– Нет, к сожалению пока не доводилось.

– Ну вот, когда доведется, тогда и поговорим, – улыбается Гринлиф.

Я его понимаю. Если бы меня кто-нибудь попросил рассказать о северном сиянии, я бы тоже не стал – посоветовал бы съездить посмотреть.

– Это произойдет в самое ближайшее время. По поручению Жана Ранбера отдел аудита начинает проверку различных аспектов работы наших представительств в странах азиатско-тихоокеанского бассейна.

Гринлиф, начавший было шелестеть бумагами на столе, снова поднимает на меня глаза:

– Вот как! Я не знал об этом… И кто же поедет проводить проверку? – интересуется он.

– Скорее всего, Энтони Мак-Фаррелл и я.

Интерес Гринлифа возрастает.

– Вы говорите по-китайски, Павел? – спрашивает он меня.

– Нет, сэр, не говорю.

– Кантонский диалект, используемый в Гонконге, вам, наверное, тоже незнаком?

– К сожалению, нет. Я немного говорю и читаю по-японски, но пока только на примитивно-бытовом уровне.

– Так… И как же вы собираетесь осуществлять всестороннюю проверку?

К иронии в голосе Гринлифа добавляются сочувственные интонации. У меня вдруг мелькает мысль, что, может быть, Брайан Гринлиф всю жизнь только маскировался под эффективного человека, а на самом деле он – неизвестно кто, вернее, он может быть кем угодно – проходимцем, авантюристом, искателем удовольствий, растлителем малолетних, да черт его знает, кем он может быть. Если это так, то я снимаю перед стариком шляпу: доиграть роль, доносить маску до самой пенсии – это надо суметь. В конце концов, положение корпоративного чиновника означает неплохие деньги, возможность путешествовать за чужой счет, обеспеченную старость и разные прочие блага. Но в обмен на это ты должен не только день за днем, год за годом, наблюдать мышиную возню эффективных людей, но и участвовать в ней, а потом и руководить ею, делая вид, что ты на самом деле поглощен этой мерзостью. Моя собственная маска представляется мне в виде знаменитой венецианской маски «Доттор Песте» – с длинным, загнутым как гигантский птичий клюв носом. Я читал, что во время чумы в Венеции доктора, носившие такие маски, заполняли клювы благовониями, чтобы защититься от царившего вокруг запаха смерти и разложения. Что-то в последнее время запас ароматических солей в моей маске стал оскудевать необыкновенно быстро, и в маске становится тяжелее дышать, чем без нее. Сколько времени еще я продержусь? Не думаю, что много. Счет идет уже не на годы, это точно. И даже не на месяцы.

– Откровенно говоря, мы пока сами не знаем, – я поддаюсь внезапному порыву симпатии и доверия к старику Гринлифу, который, как я почему-то решил, всю жизнь провел в тылу врага, как Штирлиц, и обыграл систему. – Именно поэтому я решил посоветоваться с вами, так сказать, почерпнуть немного вашего огромного опыта, знания региона и методов ведения бизнеса там.

Гринлиф приглаживает редкие, абсолютно белые волосы, зачесанные поперек розовой веснушчатой лысины, и усмехается.

– Да, опыт у меня имеется. Я бы не возражал, чтобы его было поменьше. Вы знаете, Павел, сколько мне лет?

– Шестьдесят два? – мне удается не покраснеть.

В горле Брайана Гринлифа лопаются три-четыре пузырька смеха.

– Бросьте, Павел. Мне семьдесят четыре года. Рэймонду Чену – столько же. Мы с ним давно знаем друг друга. Вот, взгляните сюда.

Он показывает на полосу желтого шелка, висящую на стене в резной раме. По ткани причудливым узором сверху вниз сбегают алые уверенные штрихи иероглифов.

– Это подарок Чена. Мое имя, написанное его рукой в китайских иероглифах. Чен, представьте себе, – признанный каллиграф, это один из его талантов. У сукина сына до сих пор не дрожат руки – не то что мои. Еще он знаток и коллекционер древних текстов. Он показывал мне свитки стихов, которым, по его словам, больше тысячи лет. К тому же он приличный лингвист: помимо двух китайских диалектов и английского, он свободно говорит по-японски и неплохо по-корейски.