И тут, как насмешка, пятку пронзила острая боль, – издевательски сбила с ног, повалила. И слёзы снова хлынули по щекам. Отчаяние и обида скрутили, вцепились в горло жёсткими лапами, не давая дышать. Рана в ноге запульсировала, как маленькое сердечко. Леся схватила её в ладони, захныкала, подтянулась чуть-чуть и ощутила спиною ствол какого-то дерева. Стало полегче плечам, голове – мышцы расслабились. Ветер снова запел. Дерево покачивалось в такт колыбельной – ещё немного и, казалось уже – закрой глаза и усни прямо здесь. Уснуть и забыть обо всём. Навсегда. А вверху, сквозь ветви, уже просвечивало небо.

«Светает! Не надо спать, не надо. – Ой, мамочки-родные, больно-то как».

Обняла шершавый ствол, прижалась к нему и ощутила как зашевелилось корни  под босыми ногами, словно сама земля старалась согреть их, укрыть опавшей листвой. Где-то снова послышался лай.

На слух, качнулась телом в ту сторону, но не смогла шагнуть, ноги подкосились, она присела и уткнулась в дерево лбом. На плечи повисла пудовыми гирями усталость.

«Иду, да-да, я иду… Еще чуть-чуть. Скоро. Вот посижу минуточку. Отдышусь… Сейчас».

Глаза закрылись. Задремала. Желание опоры повалило назад, но ствол исчез, пропал куда-то, и, когда Леся очнулась, было уже поздно. Только и успела ухватить ветку кустарника, но ладонь скользнула вдоль мокрых листьев, а затем, пролетев сквозь колючие кусты, через торчащие из земли коряги, последнее, что увидела и услышала, – яркая вспышка и глухой хруст внутри головы.

Когда Леся проснулась, лес озаряло утреннее солнце. Небо, сквозь паутину кленовых веток, светилось синевой; пахло землёй, мокрыми листьями и грибами. А вместо боли и жалкой грусти ощущалась такая лёгкость, что даже лёжа на дне замшелой канавы – среди торчащих корней и паутины, – казалось, стоит лишь захотеть, можно спокойно взлететь. И только подумала так, как оказалась сразу на самой верхушке огромного клёна. Посмотрела вокруг и ахнула: широко, зелёным ковром, внизу раскинулся лес; кусочек поля, вершина холма и даже родной посёлок стали видны как на ладошке.

«Чудеса! Я как маленький листочек».

И стоило только подумать о маме, как ветер подхватил набежавшей волной, вознёс ещё выше и, не дав опомниться, ухнул вниз: к тополиным аллеям, полю через дорогу и к деревянному домику с покатой крышей – он приближался – ближе, ближе. И вот уже свет в окошке.

«Здорово! – засмеялась Леся – я вернулась, я выбралась… Мама, мамочка, я лечу к тебе!»

Форточка распахнулась сама собой, точно кто-то небрежно рванул её на себя, и от влетевшего внутрь вихря – занавеска взмыла под самый потолок. Пахнуло странным колючим холодом, задребезжала посуда.

 «Господи милостивый! – вскинулась мать, – Спаси и сохрани!» Крестясь и молясь, засуетилась к окну – закрыла его и не успела сказать «Аминь», как за спиной раздался жуткий треск. На полу, в осколках стекла, растекалась молочная лужа.

За окном потемнело, набежали тучи, и о стекло расплющились первые дождевые капли. Поднялся ветер, завыл по-волчьи и начал, точно пьяный, буянить – рвать листву с деревьев, по крышам стучать железом. Весь день и всю ночь полоскало дождями землю. Но может молитва запечатала вход нечистому, или в то утро завёртка не плотно стояла в пазу, несмотря на бурю – никакая форточка в доме больше не открывалась. А к утру всё стихло, словно и не было ничего. Солнышко поднялось, и начался новый день.

И вроде бы всё спокойно, но тут, ни с того ни с сего стукнуло что-то, и снова, сама собой, распахнулась форточка. Колыхнулась штора, повеяло холодом. Но теперь не в доме на краю посёлка, а за сто километров оттуда – в квартире, на восьмом этаже «корабля» – длинного дома, под «waterline» которого, состоящей из магазинчиков и разнообразных салонов, оживленно шумел проспект. На полу, рядом с кроватью, заверещал мобильник.