Немного одурманенная влажной теменью пещеры, она прошептала: «Этой ночью на небе больше звезд, и месяц светит дольше, чем обычно. Да хранят нас боги!»

Она поняла главное – в ближайшее время ей ничего не угрожает. Но то, что должно произойти потом, было скрыто во тьме.

Тряхнув головой, Таисмет встала на ноги и вышла из пещеры величественной походкой царицы. Решение было принято.

Они пошли назад. Таисмет придерживала руками задранное до колен платье. Ее стройные ноги ступали легко и уверенно. Ножные браслеты серебристо звенели.

Чрез час они дошли до полуразрушенной хижины. Таисмет с трудом пролезла в низкую дверь. В тесном помещении в полутьме сидела худая старуха с желтоватым лицом, в черной рваной одежде. С потолка свисали пучки сушеных трав и кореньев, полки вдоль стен были завалены амулетами и снадобьями.

– Я покупаю у тебя яд, – сказала Таисмет.

Ничего не говоря, старуха подошла к меленькому шкафу с деревянными дверцами и, подслеповато моргая, принялась осматривать его внутренности. Набрав корений и трав, она бросила все это в котелок с водой и поставила на огонь.

Таисмет молча смотрела, как старуха помешивает отвар.

– В тебе говорит ненависть, – вдруг прошамкала старуха. – Это ослабит действие яда. Умерь это чувство. И верь в Исиду. Она более могущественна, чем яд. Молись ей! Иначе боги поразят тебя. Как поразят всякого, кто без их соизволения прикоснется к завесе! Но не цепляйся за них, они сами тебя найдут. Если захотят.

По дороге домой Таисмет додумала эту мысль до конца.

Из дневника Эдда Лоренца

По небу метались рваные облака. На скворчащих поземкой улицах выстраивались бесконечные очереди за продуктами.

Приехавший из Москвы Костя рассказал, что в России одновременно закрыли на ремонт все табачные заводы. Кооператоры скупили все мыло и весь стиральный порошок. Рынки переполнены тухлятиной. В Ленинграде толпы голодных перекрыли Невский проспект. В Киеве по Крещатику люди ходят с плакатами «Москали съели наше сало», а московские демократы призывают избавиться от нахлебников, пьющих кровь русского народа. В очередях за алкоголем и табаком начались драки.

Кто-то грамотно разваливал страну.

На предвыборный митинг опять никто не пришел. Я со злостью смотрел на темные окна домов, за которыми скрывалась еще не осознавшая себя Вандея. Хотелось по-бегемотовски ворваться в какую-нибудь квартиру, схватить живущего там жирного хряка за шиворот и бить, бить его головой о стенку, пока он не начнет хоть что-то понимать.

Меня постоянно тошнило. Это могло быть озлоблением от бессилия или февральским обострением гастрита.

Возвращаясь вечером домой, я сразу заваливался спать. Ночью меня мучили кошмары. Словно я брожу по пустому вокзалу из одного зала ожидания в другой, а моего поезда все нет и нет. И вот наступает жуткий миг, когда я понимаю, что моего поезда нет и не будет, так как он потерпел крушение лет двадцать назад.

Это был страх. Страх провала. Мне хотелось плюнуть на все и уйти, спрятаться за туманом, как в детстве, когда весь мир казался враждебным.

Но было нечто, что сильнее меня, – болезненная и неудержимая тяга к бунту.

По семейному преданию, мои далекие предки жгли поместья немецких баронов. Дед ввязался в революцию. Отец был шестидесятником. Теперь пресловутая двойная спираль толкала меня к неясной пока что цели.

Когда дед умирал, мы с отцом сидели у его постели, пытаясь понять то, что он говорил заплетающимся языком. Я ничего не записывал, о чем потом сильно пожалел. Он говорил об Иваре Смилге – доверенном лице Ленина в Финляндии, у которого дед был в подчинении с февраля по ноябрь 1917 года.