– Пожалте! – вздохнул двуглавый и кивнул обеими головами куда-то в сторону. Обернулся Кукушкин да так и обмер: стоит пред ним сияющий, аки зарница, громадный дворец белого мрамора, по великолепию своему превосходящий древнюю Парфенону заморскую, хотя и уступающий по размерам хижине государя в Геленджике. А у входа в тот дворец всё фонтаны шпенделяют да павлинчики гуляют.

– Эвона! – выдохнул Кукушкин.

– Ты на балкон гляди, – тихонько подсказывает двуглавый. – Сейчас самое интересное начнётся.

Поднимает стрелец взор и видит: выходит на балкон государь, моложавей обычного лет этак на двадцать. Подтянут и юн, и очи огнём пылают. Кожа свежая, как у барышни Петькиной, зубов во рте цельный вагон, а волос на голове – на полк хватит! Во как! Обрадовался Кукушкин и как завопит:

– Слава государю!

И незнамо откуда взявшиеся народы вдруг вторят стрельцу:

– Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва!

А царь мелко так, с достоинством кланяется, берёт в руки скрипочку и начинает, то и дело ошибаясь, играть «С чего начинается Родина?». Замирает чернь, рты разинув в опупении, и сыплются в эти рты мухи дохлые да сор всякий. Но никто этого не замечает. Всё чинно да важно; никто не пикнет, кирзой не скрипнет. Всяк молчит, кишкой не урчит. Вот закончил государь концерту давать и грянули аплодисменты, в овации переходящие. И всюду крики «Браво!» да «Бис!». Стрелец, конечно, тоже давай нахлопывать. Огляделся, а он уже вроде как в опере сидит, и кругом не чернь криворылая, перегаром икающая, а сплошь бары всякие в смокингах, и дух от них, как от роз диких. И сам Кукушкин не старик в рванье, а прямо-таки денди лондонский: фрак на нём с фалдами и галстук-бабочка. Сам себя стрелец не узнал. «Не обманул двуглавый. Молодец!» – радуется Кукушкин. Сел он в кресло и чувствует вдруг: что-то не так. Поворачивает голову влево – святые угодники! – товарищ Сталин собственной персоной, только уже без хвоста! Совсем близко, каждую оспинку видать… Сидит, как порядочный, аплодирует, на Кукушкина ноль эмоций. Только дым из трубки колечками. Вжался стрелец в кресло, удивляется: как это его в зал с куревом пустили? Поворачивает Кукушкин голову, а справа друг его двуглавый восседает. Тоже при параде, при «бабочке», манифик, как говорится. Но ростом он уже с Кукушкина! Ошалел стрелец, съежился и притих. Тут кончились аплодисменты, тишина наступила тревожная. Поворачивается Сталин к залу и говорит:

– Лично мнэ это испалнэние очэн-очэн панравилось.

– Полностью поддерживаю! – соглашается двуглавый.

– Совершенно согласны! – вторит партер.

– Ещё бы! – восклицает балкон.

– Аналогично! – доносится с галёрки.

Тут Сталин приподнимает чёрную как смоль бровь, смотрит на стрельца в упор и вопрошает:

– А что думаэт па этаму поваду таварищ Кукушкин?

– Да уж, хотелось бы знать, – поддакивает орёл.

– И нам бы хотелось, – присоединяется партер.

– А мы что, рыжие? – жалуется балкон.

– Вот именно! – слышно с галёрки.

Бедный Кукушкин уже и рот открыл, чтобы ответ держать, да снова с ним, как на грех, столбняк случился.

– Дык я ж… – выдаёт стрелец и умолкает, не в силах боле исторгнуть из организма ни звука. Душа в пятки сбежала, нутро к фраку припало. Как карась на песке, воздух ртом, бедолага, ловит, а звук, зараза, нейдёт. Дрожит Кукушкин, потеет, всей шкурой немеет.

– Ну, раз гражданин Кукушкин ничего нэ имэет сказать на сей счёт… – начал Сталин, и стрелец замотал головой: дескать, имею, имею, – …нада принимать мэры. Какие будут предлажения?

– Арестовать! – топает ногами царь-батюшка.

– На хер послать! – гогочет партер.

– Пинка ему дать! – орёт балкон.