Заинтригованный сим рассказом, Кукушкин потянул отшлифованную тысячами рук просителей никелированную ручку массивной дубовой двери и вошёл в здание. То, что предстало его взору, мягко говоря, впечатляло: холл вестибюля блистал каррарским мрамором, в центре журчал декоративный фонтанчик, а надо всей этой роскошью сияла солнцем в миллион свечей люстра богемского хрусталя. Валерий Степанович ахнул. Поднял взгляд выше и обомлел: взору учёного представилась масштабная, невероятно реалистичная, хотя и немного странная фреска: в центре свода на лазурном фоне парил, как догадался воцерковлённый Кукушкин, апостол Пётр, отверзающий врата Рая и почему-то подозрительно смахивающий на главу правительства Мишуткина. Чуть ближе к центру сквозь лёгкое облачко угадывался лик самого Создателя, как две капли воды похожего на Кнутина, зорко следящего за происходящим. А вот те, для кого апостол Пётр любезно открывал «лучшую жизнь», остались Кукушкиным неопознанными. Это были трое каких-то грязных, рыдающих биндюжников в рваных одеждах. У одного из них в худой как трость руке был зажат штангенциркуль, у другого – тощее пёрышко для письма, а у третьего – самого болезного на вид, в очочках и с пейсиками – клавиатура под мышкой. Изумлённо таращился на диковинную роспись Валерий Степанович. Он тщетно пытался понять, какой библейский сюжет положен в её основу и что всё это значит.

– Нравится? – спросил вдруг чей-то булькающий голос.

Кукушкин подпрыгнул от неожиданности. Перед ним стоял пожилой охранник с бейджиком «Григорий». Он тоже поглядывал на потолок и елейно улыбался.

– Красиво, – согласился Валерий Степанович. – А художник кто?

– Да богомаз один из Мурома. Старообрядец странствующий. Иннокентием Хлюпиным звать, – сказал Григорий и, помолчав, добавил шёпотом: – Блаженный какой-то. Ходит по Руси и храмы за хлеб расписывает. «Деньги, – говорит, – зло». Во как!

– Откуда же он взялся, Хлюпин этот?

– Так он лет пять назад приехал Москву посмотреть. Представляете, ни разу в Москве не был! Мы как раз ремонт начинали, а этот мимо проходил. Зашёл и говорит: «Чую, место намоленное, хорошее». Энергетика тут, говорит, благая! Хотите, говорит, потолок вам распишу библейской тематикой? Я, говорит, иконописец, свет людям несу – так и сказал, ага… Ну, бригадир спросил: «Сколько берёшь за квадрат?» А этот смеётся: не рублём, говорит, единым… Так что взяли мы этого чудика с радостью. А чего? Пусть малюет, жалко, что ли! Вон красота какая! – и Григорий, восторженно улыбаясь, снова задрал голову к потолку, ткнув в Кукушкина острым кадыком.

Валерий Степанович ещё раз взглянул на творение муромского гения:

– Простите, а что это за часть Писания, что-то я в толк не возьму?..

– Он как-то объяснял, что вот эти трое в лохмотьях, – охранник указал корявым пальцем на нищих у врат Рая, – символ нашей, так сказать, хе-хе, интеллигенции: с линейкой который – учёный, с пером – поэт, а жид… ой, извините… еврей в смысле… программист или что-то в этом роде, не помню… То есть идея какая? Если верен отечеству и царю… то есть президенту… ну, там служишь исправно, по Болотным не шляешься, во всех грехах покаялся, – будь уверен: и тебе в Раю место уготовано…

– Кем? Кнутиным? – ехидно полюбопытствовал Кукушкин.

– Ну, вы же понимаете, это… как её?.. мент… ментафора…

– Метафора, – поправил Кукушкин.

– Во-во! Она самая!

– Метафора чего? – не отставал Валерий Степанович.

– Власти, чего ж ещё!

– Извините, вы в Бога верите?

– А как же! – ощерился охранник. – Как все, так и я.

У Валерия Степановича не было слов…

– Вы, если я правильно понял, к Простантину Витольдовичу? – наконец спросил Григорий.