Сосредотачиваюсь, стараясь посмотреть сквозь бумагу, и вижу.

– Тли спилальки, выходящие из центла, – щурясь, чтобы лучше их разглядеть, говорю мужчине. Я картавлю, совсем не выговаривая букву «Р», но ничего не могу с этим поделать.

– Это трискелион, – Иннокентий радостно улыбается. – У тебя хорошо получается, Маруська. Так. Теперь, сдвинь вот этот спичечный коробок с места, и закончим.

– Мне сегодня больше не будут делать уколы? – спрашиваю я. Все руки на сгибах у меня в синяках и малюсеньких ранках от игл. – Я не люблю эти стлашные иголки.

– Сколько они сегодня взяли у тебя крови? – Иннокентий недовольно хмурится, аккуратно беря в свои большие ладони мою маленькую руку.

– Две плобилки, – бросает в дрожь от воспоминаний о том, как иголка входила в кожу.

Иннокентий цокает языком и хмурится. Он очень недоволен. Я вижу это по дрожащему воздуху вокруг него.

Коробок спичек двигаться не хочет, сколько бы я на него не смотрела. Проходит полчаса, и меня отпускают. Иннокентий Алексеевич идет вместе со мной в медпункт, от этого места у меня коленки начинают трястись. Мужчина просит подождать у двери, но мне становится скучно, и я прокрадываюсь следом. Тихо заползаю на четвереньках в кабинет и прячусь за стойкой со шприцами.

– У нее все руки в синяках! Ходит бледная, как будто вот-вот упадет в обморок. Девочка совсем ослабла. Она даже не может сдвинуть спичечный коробок! – Иннокентий в ярости. Мне видно только его спину, но даже по его напряженным плечам понятно, как он зол.

– А, может, это все из-за того, что девочка абсолютно нормальная? Признайтесь, максимум, что у нее получается, это разглядеть рисунки на ваших глупых карточках. Она обычна, Бородин, как бы сильно вы в нее ни верили, но она обыкновенная. Отдайте ее в настоящий детдом и больше не вспоминайте. Государство не собирается оплачивать проживание нормального ребенка в вашем заведении.

Я пытаюсь аккуратно отползти назад, но задеваю ботиночком мусорное ведро, и оно с шумом опрокидывается. Иннокентий поворачивается, врач, с которым он разговаривал, кривит недовольное лицо.

– И научите ее уже вести себя прилично. Ей четыре, должна уже понимать, что подслушивать чужие разговоры нельзя, – у него прилизанные волосы и белесые брови. А еще страшные длинные пальцы со сломанными острыми ногтями.

Четыре года мне исполнилось только вчера. А этот злой мужчина, который всегда старается уколоть побольнее, чтобы появились синяки, а я скривилась в кресле и расплакалась, вчера сделал это особенно больно.

– Если в ближайшее время ее способности не проснутся, Бородин, я обещаю, самолично займусь отправкой этой девчонки в детский дом, – палец указывает на меня, продолжающую стоять на четвереньках.

– Плостите, я не хотела, – я ставлю ведро на место и собираю мелкий мусор, вывалившийся из него. – Я больше не буду.

Иннокентий ведет меня в комнату. Остальные ребята еще на занятиях.

Сажусь на кровать и поджимаю ноги, обхватываю их руками.

– Вы отдадите меня? – на глаза наворачиваются слезы. Я не хочу отсюда уезжать. Иннокентий добрый, он пытается быть хорошим для меня. Он любит меня. А в том страшном детдоме, которым так пугает врач, не будет никого хорошего.

– Нет, ни за что. Я не позволю ему тебя забрать, – мужчина садится рядом со мной на кровать и обнимает за плечи. Его руки такие горячие, и я чувствую их тепло даже через толстый свитер. Я утыкаюсь ему в плечо и тоже обнимаю. – Мы что-нибудь придумаем, ты не бойся, Маруська, ты особенная. Я чувствую, что ты еще всем нос утрешь своими способностями.

***

Кабинет Иннокентия. Я сижу на стульчике и все так же безуспешно пытаюсь сдвинуть этот глупый коробок. Напротив меня в кресле Иннокентий. Мужчина выглядит уставшим. Покрасневшие глаза, щетина. Он совсем осунулся, словно не спал несколько дней. Еще у него болит голова. Я вижу, как разлетаются красные молнии от висков. Не знаю, нужно ли говорить, что вижу боль, или не стоит.