Лешка совсем уже раскис и грозил упасть. Кто-то из сидевших взрослых поднялся, и клевавшего носом мальчика посадили. Он задремал. Вскоре семья была дома. Отец на руках осторожно принес сына в его комнату, положил на кровать, и Лешка спал крепким и здоровым детским сном.

Тот день оставил глубокий след в податливой памяти мальчика. Он стал частью его самого, поселился где-то глубоко внутри, как селятся там герои любимых книг и мультфильмов. Оказалась там и странная встреча с задумчивым, загадочным ветераном. Осталась в памяти немым, саднящим вопросом. На него Лешке еще только предстояло дать ответ.

2018

Лето. Старый, скрипучий бабушкин дом. Мать привезла меня и сестру гостить тут, пока в квартире родители делают ремонт (к тому же немного отдыхают от нас). На улице стоит жара, и в просторных, окрашенных в белую известь комнатах душно. Слабый ветерок колышет легкие занавески, висящие вместо распахнутых настежь дверей. Мы с сестрой играем со старым проигрывателем.

Куча пластинок, но я, шестилетний упрямец, хочу слушать одну и ту же песню. Сестре, что старше на пару лет, это надоело, и она изводит меня, не дает ее ставить. Она смеется, я обижаюсь, капризничаю – но сестра забавляется еще больше. Наконец я прибегаю к запрещенному приему – резко срываюсь с места и бегу на кухню – жаловаться бабушке. Сестра, не ожидав такой прыти и подлости, не успевает пресечь мой маневр – и вот я уже с широченными глазами докладываю бабушке о сестриных безобразиях. Бабушка стоит у стола, месит тесто. Она с улыбкой журит преступницу, но та уже сама, надув щёки, идет ставить пластинку. Я еще не вернулся в зал, но мне уже стыдно перед сестрой за свой донос, и я выдумываю, как бы помириться. По дому, потрескивая, звучит проигрыватель.

Вечером, когда за огороды валилось спать ярко-красное июльское солнце, и на поселок наконец опускалась прохлада, мы – я, сестра и бабушка – пили сладкий чай с пирогами. Дневные обиды были забыты. Бабушка рассказывала что-то, а у нас, налупившихся угощения, уже слипались глаза. Не помню, как уснул, помню лишь, что очнулся уже ночью в кровати. Спать не хотелось. Стараясь не скрипеть половицами, я вышел во двор.

Стояла поразительно тихая летняя ночь. Ярко светила луна, и совсем не пугала прогулка среди молчаливых деревьев и грядок. Я осторожно бродил по двору, с замиранием сердца разглядывая всё вокруг, наблюдал тени, силуэты и образы, но ничего не боялся. Я истово верил, что мир прекрасен, добр и чист, и нет в нем врагов. Удивительно хорошо было на душе…

2014

Одно время мне нередко приходилось ездить из родного Волгограда в небольшой областной городок Котово. Путь лежал на север вдоль Волги, до Камышина, а затем трасса поворачивала на запад. Всего на дорогу уходило часа четыре. Я выезжал обычно вечером, в пять. К девяти приезжал на место, а утром принимался за дела. История, которой я хочу поделиться, произошла как раз в одну из таких поездок.

Стояла ранняя пасмурная весна. Хоть март и не радовал нас солнцем, но было уже довольно тепло, и снег, укутавший город, таял на глазах. Изредка зима еще напоминала о себе буйной, но скоротечной пургой да колючими ночными морозами. Но это случалось нечасто.

Согласно привычному уже порядку я приехал на автовокзал к четырем часам дня. Зал ожидания полнился людьми – впереди были выходные, те студенты и рабочие, что родом из области, стремились попасть домой. Автобус уходил только через час, и я спокойно встал в очередь за билетом. От нечего делать глазел по сторонам, рассматривая людей. Народ в область ехал по преимуществу небогатый, все в простых шапках, куртках и ботинках, за спинами объемные спортивные сумки и рюкзаки. Мое внимание привлекла одна женщина лет сорока, стоявшая в соседней очереди. На ней была дорогая кожаная дубленка, блестящие, словно только что начищенные, зимние сапоги. Женщина была красива, но выглядела очень уж строго, даже сурово. Я такими всегда представлял себе школьных директрис вне учебного заведения. «Директриса» сильно нервничала. Она переминалась с ноги на ногу, с тревогой посматривала на окошко кассы и, поджав губы, следила за табло отправлений. Женщина была налегке, с одной только черной сумочкой, которую то и дело перекладывала из одной руки в другую. Периодически она порывалась сказать что-то стоящему впереди угрюмому усатому мужчине, но, видно, не решалась, будто побаиваясь его. Наконец отважилась: