При всем при этом тезка был до болезненности ревностен к чужим номерам, также потешающим мужиков. Так изредка, я разыгрывал роль этакого сердечного поверенного между ним и Катериной Мызгиной, бабой, что запилась и опустилась до легендарности, ей тогда было чуть за сорок, но остались от нее лишь жалкие останки еще ходячего человека. Я же, будто бы по ее просьбе, заклинал не бросать ее, возобновить отношения, потому как понесла от него и угрожает лечь на рельсы, если он откажется от грядущей крошки.

В довесок я зачитывал фрагменты из якобы посланного ею письма с душераздирающими признаними и ласкательными обращениями, вроде: «тополек ты мой стройный в кепулечке», «зоренька моя желанная» и так далее. Вову такая раскладка сил – он мишень дружеских шуток – нервировала, дело, как правило, кончалось тем, что он хватался за железки, я же с дурашливыми воплями убегал, проклиная судьбу связного. Но что железки – детская шалость, если опрометчиво забыть, что дело имеешь с законченным шизиком, я забыл однажды и едва-едва за это сурово не поплатился.

Дело было весной, где-то в мае, пришла ранняя жара, буйство зелени и цветенье вселяли похотливую истому, рассеянными ногами парочки убредали в ближние рощи, где вводили в заблуждение наивную природу, делая вид, что хотят размножаться. Наш Вова же пристрастился тогда гонять на Карасевку, озерцо километров за пять от города, принимать там водные процедуры. Макнамара отставал, не справлялся со скоростями дырчика, потому как движок был форсирован с помощью дяди Вани – на поршеньке стояло дополнительное кольцо, заполованы края впускного окна, моторная звездочка уменьшилась на пару зубцов, словом, с учетом бараньего веса седока, аппарат стал куда проворнее, обходил лихо многие мотоциклы, чем здорово ранил самолюбие владельцев.

А на Карасевке царила благодать – чистейший воздух, зелено-нетоптано, у воды березовая рощица, чуть подальше густая полоса железнодорожных лесопосадок. Озерко неглубокое, вода теплая, а самое главное, почти не бывает посторонних глаз – далеко, все отдавали предпочтение более близкому водоему на кирпичном карьере. Для тезки фактор немаловажный, наиглавнейший, ведь самокритично он осознавал, что обнаженным смотрится неважнецки – ножонки прутиками, ребра наружу, кожа синевато белая, на тонкой шеенке, будто из груди растущая огромадная голова, а меж лопаток самое главное украшение. Бр-рр! упырь, только и пугать детишек неслухменных, да и то осторожно, не на ночь, да чтобы снимок был не совсем четкий.

Была у меня такая фотография в интерьере Карасевки, кому не показывал, плечами гадливо передергивали, и бывают же, мол, ухмылки в природе. Как тут не помянешь добрым словом пращуров, кто изобрел одежду, маскирующую от нас кое-какие достоинства соплеменников. Но и в заблуждение можно легко впасть, купиться, начнешь растелешивать кой-какую мадамочку, освобождать ее от шлеи и прочих чрезседельников, а она расползается в такую безобразную квашню, что желание и прочие эрекции безвозвратно чахнут.

Я вот одно в связи с этим недопонимаю, ну ладно, Дикон наш рихтовке уже не подлежит, но сколько рядом людей жирных, беззубых, неряшливых до безобразия, омрачающих только одним своим видом настроение нормальных собратьев, могущих, но нежелающих привести себя в порядок, то есть уроды самостийные, но почему нельзя таких одернуть строкой закона, штрафовать, все же на благо обществу, для косметики его лица.

Так о Диконе. В тот благославенный денек он уже привычно поспешил после работы на озерко, поднять тонус перед вечеркой. Вот он блаженно приступил к омовению, потом разыгрался – стал нырять, плескаться, пробовал плавать и лежать на спине, но получалось неважно, топор топором. Порезвился так с полчасика, изредка пугливо и настороженно озираясь по сторонам, чуть озяб и вылез, поспешил к мопеду, поскорее одеться, дабы не осквернять продолжительно тамошнюю красоту и гармонию.