Анов оказались на годы или на мгновения под его магической властью. Сама она считала своей последней любовью Анова, жившего у нее в годы Второй мировой войны, и часто читала мне свое, написанное в день его отъезда, уже после войны, стихотворение «Уехал друг…», в котором фигурировала не увядшая еще сирень, и цитировала его стихи, посвященные ей. Но случилось так, что последнее стихотворение, посвященное ей при жизни, было написано Алексеем Хвостенко 1 января 1975 года, когда Евгении Владимировне было уже больше девяноста трех лет.

Уже несколько лет после поломки неправильно сросшейся ноги Евгения Владимировна жила в Химкинском пансионате для стариков. У нее была отдельная маленькая комната с видом на реку и лес, белая и совершенно пустая. Единственным цветным, вызывающе ядовитым своей яркостью, пятном была груда открыток, которые я все время посылала ей со всего мира. На столике лежали карандаши и зеленые школьные тетрадки, в которых она писала, по моей просьбе, свои воспоминания. Кипы книг и газет лежали на маленьком столике в углу, покрываясь пылью.

Она читала до сих пор без очков, но чтение как-то перестало интересовать ее. Она сидела целыми днями на кровати, глядя в окно, иногда перебирала свои воспоминания, без аппетита ела приносимую еду и ждала, ждала… Терпеливо ждала редких гостей, друзей и родственников. Ждала меня. Ждала любви, которая была смыслом ее жизни. И каждый день заставляла себя встать и походить немного на костылях, надеясь восстановить утраченную способность нормального передвижения. О смерти она вовсе и не думала. Все наши разговоры сводились к любви: “Ася (так меня прозвали с детства домашние, и так меня называли друзья), ты меня любишь?” – это был ее первый вопрос, когда я наконец-то появлялась. Или, когда мне нужно было уже уходить: “Ася, ты меня совсем не любишь… ” Мы мечтали о том времени, когда она приедет ко мне в Париж. Или лучше поедем в Италию?

Конечно, мне нужно было обязательно поехать к ней, но и Алешу, ради которого, в сущности, эта героическая поездка в Москву была предпринята, мне не хотелось оставлять ни на минуту. Со страхом и сомнением в душе я предложила ему поехать со мной. Он оживился: «Ну, почему же нет, я люблю стариков». Но гораздо больше, чем его встречи с Евгенией Владимировной, я боялась впечатления, которое на него могла произвести общая атмосфера старческого пансионата: чудовищное убожество организованной старости, лишенной тепла и любви, обстановка страха, ужаса смерти, пронизывающего этажи, лестницы и коридоры. Боялась я и белых халатов, которые мы должны будем надеть и которые я взяла с собой из дома, чтобы пройти там, где человека без халата могли и не пропустить. Но все, по крайней мере внешне, обошлось более или менее благополучно. Евгения Владимировна сидела на кровати, нахохлившись, как старенькая маленькая девочка. Она уже слышала от меня об Алеше, о его стихах и песнях. Что она думала, глядя на этого красивого, мягко улыбающегося ей, молчаливого человека? Ведь Павел Павлович тоже любил побренчать на гитаре, и его романсы до сих пор поют с эстрады такие московские барды, как Олег Погудин: «Не тверди, не тверди… что ты любишь меня…». Я знала, что она боится и не любит визитов незнакомых людей, которые ее очень стесняли, и чувствовала себя, несмотря на всю нашу радость, кругом виноватой. Я обнимала и целовала ее, занимала разными разговорами обо всем на свете. Думаю, что Алеша не произвел не нее особенного впечатления, и в следующие мои приезды к ней, когда мы полностью могли отдаться нашей взаимной любви и нашему взаимопониманию, она никогда больше не спрашивала и не вспоминала о нем.