– Не годится, батюшка мой родный, жена моя правды достойна. А коли не можно сказать – краше смолчу. Про грамоту скажу, мы ведь повезём грамоту киевскому воеводе?

Но Елена не поверила в обычную безопасную поездку в южные края.

Понимающе улыбнулась и сказала с грустной улыбкой.

– Супруг мой, я, конечно, баба, конечно, глупая, но сердце моё и душа моя самим Господом Богом к тебе привязаны, а потому опасность, могущую угрожать тебе, я чувствую наперёд. Знаю, Евпатий, путь не скор, путь не прост, тем более что путь в те самые края, из которых ты едва вживе возвернулся. И опять в пасть? Пообещай…

– Путь не близок, лада моя, – перебил Елену. – Обещать ничего не стану.

– И не говори, что грамотку повезёшь. Али у батюшки с дядей простых гонцов недостаёт?

– Грамотку повезу, как Бог свят, – ответил Евпатий, глубоко вздохнув. – О прочем даже не пытай.

– Не стану. Поезжай. Да хранит тебя Господь, Его ангелы и моя любовь.

Она перекрестила мужа, поцеловала в лоб.

Евпатий подошёл к колыбели сына Александра.

– Расти на радость нам, сыне мой, – молвил шёпотом, чтобы не разбудить. – Станешь большим, заменишь отца, будешь ему опорой и утешением, продолжением нашего рода рязанского.

Войдя в горницу, Трофим едва не присвистнул: ожидалось увидеть иное.

«Тайная княжеская служба, тоже мне… Голые бревенчатые стены, массивный дубовый стол с дубовыми же скамьями, несколько простых подсвечников на три свечи каждый, да полочки со свитками да книгами позади воеводского кресла. Небогато! Ихнее богатство и мощь не здесь, а в закромах князя рязанского».

Пока оглядывался, вошли воеводы.

Поклонился низко.

– Сядь, Трофим, – сказал Лев Гаврилович, – предстоит нам долгое толковище.

Послушно сел.

Льва Гавриловича он запомнил по первой встрече, то был день, когда оплакивали Евпатия. И то был совсем другой муж: стар, немощен, убит горем, часто моргающие глаза заволочены слезами.

Ныне пред ним предстал иной: пожилой, но холёный, с короткой бородой и властным взглядом, нос с горбинкой, голос твёрд. Один из первых воевод Рязанской земли. Такому и без желания станешь повелеваться.

– Трофим, сын Аникея из ремесленной слободы, – стал говорить Вадим Данилович. – Родителев вживе нет. Коренной рязанец. Дружинник Ингваря Игоревича. В полон угодил чуть более пяти лет назад, находясь в сторожевой заставе Дикого поля. Угодил по глупости и беспечности. Уцелел чудесным образом – один из пятерых. Ныне проживает в родительской избе. Так ли, Трофиме?

– Так, воевода, – отвечал Трофим осторожно. – Служил в десятке Евпатия Коловрата. В Диком поле нарвались мы негаданно на диких половцев.

– То ведомо, что израды не было, – насупился Лев Гаврилович, – была обычная беспечность и рассупонивание. Да что ныне о том? От тебя треба – день за днём сказывать особенно запомнившееся о пребывании в колодках. Зело дотошно о приходе монголов и вызволении из неволи. С кем ушёл, куда и каким способом?

Трофим хотел было поинтересоваться, к чему всё это, но прикусил язык, едва Вадим Данилович взглядом пресёк его вопрос.

Здесь не до того. Тайная служба вопросов не любит, она их только задаёт.

И Трофим стал сказывать, долго, сбивчиво, порой до двух раз возвращаясь к одному и тому же.

Дошли до монголов, Вадим Данилович попросил более подробностей, задавал уточняющие вопросы, побуждающие Трофима вспомнить то, о чём и думать забыл.

Но повествование бывшего колодника окончилось, принесли квас.

Вадим Данилович позвал:

– Кирилл, всё ли успел записать?

– До последнего глагола, воевода, – отвечал невидимый писец.

Трофим удивлялся, но решил, что тайная служба и есть такова.