На крыше сидели любопытные, засовывая нос в прорехи (вот-вот обрушат крышу, негодники), повсюду, куда ни глянь, виднелись серые хари с разинутыми глазами и слюнявыми ртами, а чужеземцы-короли со своими бесполезными дарами как будто и не замечали всего этого, ведь они жили в собственном мире – мире видений, прозрений, хрусталя, благовоний и золота. Что охраняло их в пути, если они пришли сюда без хорошего сопровождения? Как им вообще удалось пройти по этой стране, где одна армия готовится напасть на другую, где реки взбиты ногами коней и растревожены копьями, где дома похожи на алхимические сосуды, в которых бурлят недобрые зелья, где каждая чаша в руке может ожить и загадать неразрешимую загадку, а разбойники встречаются на дорогах чаще, чем бездомные псы?

Эти трое были так же беззащитны, как женщина и младенец. Если бы они вздумали сейчас бежать до города, им пришлось бы миновать две сражающиеся армии и реку. И еще неизвестно, какой прием ожидал бы их в самом городе.

Но этот, подглядывающий, в плаще на голое тело, таил в себе угрозу куда более страшную, чем армии крошечных воинов. Невозможно было догадаться, о чем его мысли и в чем его намерения.

Внезапно Сарториусу подумалось, что ни мыслей, ни намерений у этого полуголого человека вовсе нет; он – пустота, одна лишь оболочка. У безобразных его слуг, у любопытных мужланов, подглядывающих с крыши, – у всех были какие-то простые человеческие думки, а у этого разум как будто был погружен в ледяную, сверкающую пустоту. И в этой пустоте неприятно, даже болезненно для него мерцало теплое, живое пятно – мать и дитя на коленях матери.

Сарториус перевел глаза на чашу в руках одного из королей. На самом деле он, сам того не сознавая, скользил взглядом вслед за солнечным лучом, который перемещался по часовне. Странные существа шествовали друг за другом, опоясывая чашу бесконечным барельефом. Солнце касалось то одной, то другой фигуры, осторожно оживляя каждую из них, и внезапно они действительно ожили и двинулись по кругу, сначала медленно, а затем все быстрее. У Сарториуса закружилась голова, перед глазами потемнело, и он схватился рукой за колонну рядом с картиной. Наверное, в этот момент, теряя сознание, он ударился о полотно лбом, – достоверно ничего не известно, однако, когда он очнулся в прохладе и полумраке подвала под часовней, лоб у него горел как от ожога.

Чей-то голос произнес несколько коротких шипящих слов. Сарториус зажмурился, снова открыл глаза – темнота вокруг него наполнилась слабым теплым светом: где-то в глубине подвала горела лампа. Она горела еле-еле и коптила так, что запах доносился даже сюда; и все-таки это был свет.

Рядом с Сарториусом стоял, кутаясь в красный плащ, тот человек с картины. Его голые босые ноги торчали из-под плаща. Они казались каменными – твердые, какие-то неживые, бледные ноги с длинными пальцами, впившимися в пол, словно когти хищной птицы. На левой щиколотке у него была кровоточащая рана, закрытая стеклянной колбой. Он встретился с Сарториусом глазами и снова заговорил на страшном шипящем языке.

Некоторые слова, как ни странно, были Сарториусу знакомы, и тогда он понял, что с ним разговаривают на языке ада и что язык ада действительно представляет собой искаженную речь изначального, навсегда потерянного рая. И некоторые осколки райского наречия, что сохранились в древнегреческом, вавилонском и даже в замаранной школярами латыни, были Сарториусу известны. Поэтому отчасти он понял, о чем шипит ему полуголый человек.

– Кто ты такой? – спросил Сарториус, мешая слова всех тех языков, что содержали в себе осколки райского. – Почему ты не одет?