Я давно наблюдал за настоятельницами этой церкви, и, к счастью или сожалению, ни в одной из них не было ни намека на пороки, за которые можно наказать и отправить на суд праведный. Все как одна всей душой верили и любили Бога, который подпитывал собственные силы преданностью своих смертных подданных.

Между лопаток будто заскребли когти сотни бесов. Я в последний момент подавил улыбку, расползающуюся по лицу, словно яд по венам, и обернулся, увидев, как сквозь бушующую непогоду пробирается мужская чета семьи Азаровых. Ефим, отец Григория, поджал голову и пытался рукой прикрыться от снега, который норовил пробраться через одежду и окутать тело своей устрашающей холодностью. Рядом семенил Андрей, жадно хватающий морозный воздух ртом, едва поспевая за родителем. Нельзя было не заметить сходства отца и сына – у обоих черствые сердца и изничтоженная душа, которая не испытывала никаких чувств, кроме зависти и гнева. Но если Ефим со временем научился контролировать их, то Андрей едва ли мог управляться с грехами, выказывая их как великий трофей.

Я не запоминал лиц – не было необходимости. Главная способность заключалась в том, что душа, обнажаясь перед прислужниками ада и рая, показывала истинную сущность каждого смертного, и чем больше грехов поселилось в его нутре, подобно рою саранчи, тем более ужасающей она была.

На крыльце церкви послышались мужские голоса, которые о чем-то спорили, удар сапог о деревянный настил, позволяющий стряхнуть снег с обуви. Дверь со скрипом открылась, и зашли Андрей и Ефим. Мужчина при виде меня поджал губы и сухо кивнул. В нос ударил едкий запах вины – жженая свеча, тлеющий фитиль которой отравлен мышьяком. Андрей был более сговорчив – учтиво склонил голову и поприветствовал, припав губами к перстню на моей левой руке. Я едва сдержал стон раздражения, увидев, как аура мальчишки разрасталась и превращалась в обезображенное существо, вместо сердца – дыра и огромный червь, который прогрызал плоть дальше. Тварь с каждым укусом становилась толще – шкура была покрыта бледной слизью, движение давалось ему все сложнее, а голод становился сильнее.

– Ефим, Андрей, что привело вас ко мне в такую непогоду?

Отец и сын переглянулись, и глава семьи вскинул голову вверх, призывая отпрыска отойти и не вмешиваться в разговор. Дождавшись, когда Андрей отойдет к иконам и начнет молиться, Ефим шумно выдохнул и теперь смотрел куда угодно, но только не мне в глаза. Тишина угнетала, но я не торопил мужчину, поскольку и без слов прекрасно знал, с какой целью он оказался на пороге церкви в такую непогоду. Прошла минута, две, три – и терпение начало иссякать, подобно перевернутым песочным часам, выжидая момент, когда последний золотистый кристаллик опустится на дно. Не выдержав, я спросил учтиво и вежливо – так, как мог, но судя по тому, как дернулись лицо и кадык Ефима, вышло паршиво.

– Вы хотите поговорить по поводу Григория, не так ли?

Брови мужчины взлетели вверх, но он быстро взял себя в руки, кивнул и хрипло начал рассказ, сути которого я не удивился.

– Да, по поводу него. Дело в том, что мне… нам с Андреем кажется правильным отправить мальчишку в мужской пансионат на время, чтобы он смог познать законы Божьи – как правильно молиться, как держать обед и пост. Грише скоро семь лет, а все, что связано с церковью, вызывает в нем…

– Нежелание?

– Да, можно и так сказать. – Ефим выдохнул и начал говорить более уверенно, чувствуя мою поддержку: – Молитвы он не в силах запомнить, в церкви ведет себя так, будто вот-вот упадет в обморок. Кажется правильным, если он какое-то время поживет вдали от дома.