Приведённые выше образцы сожительства многочисленных животных на одном лишь моллюске трохусе показывают насколько тесно переплетены, перепутаны интересы совершенно различных животных и водорослей на таком маленьком участке; что уж говорить обо всей лагуне в целом…

Ещё на пляже, проходя мимо одной из больших луж, оставшихся после прилива, я обнаружил в ней множество обломков красного коралла органчика, отсутствовавшего в нашей коллекции. Но, странное дело, сколько мы ни плавали, органчик нам не встречался. А ведь это типично лагунный вид и вне мелководья лагуны не встречается. Принести прибоем откуда-нибудь со стороны его не могло, следовательно, он живёт здесь, но где?

Мы, наверное, так и ушли бы из лагуны без хитреца-коралла, если бы Сергей, добывая оригинальный образец лагунного мозговика, росшего на невзрачном, покрытом бурыми хлопьями камне, случайно не обломил его кусок, обнажив запламеневшие на изломе малиново-красным тюльпанным цветом соты-трубы органчика.

Большинство кораллов имеют известковый скелет снежно-белого цвета, некоторые окрашены в зеленоватый, желтоватый или пепельный оттенки. Но так как эта окраска зависит от цвета пигмента водоросли, а тот очень неустойчив и под действием солнечного света быстро обесцвечивается, то обычно мы видим различные нюансы белого. Однако есть три вида кораллов, цвет скелета которых не зависит от пигмента водоросли: сине-голубой, солнечный коралл – гелиопора, красный органчик и красный, так называемый благородный коралл, тот самый, который, по известной всем скороговорке Клара украла у Карла… Конечно, со временем и они несколько блекнут, так что хранить цветные кораллы следует подальше от прямых солнечных лучей и, конечно, хорошо укрывать от пыли.

Если на органчик смотреть сверху, то он похож на рамку пчелиных сот, уступами спускающихся к основанию, но на изломе ясно видны трубы (в которых живут отдельные полипы) несравнимые ни с чем иным, как с трубами музыкального инструмента – органа.

Волна подхватывает меня, стремясь бросить на скалы, но я, распластавшись над дном, уменьшая сопротивление, пропускаю её под собой и, оттолкнувшись, заплываю поглубже. Не устаю удивляться рыбам; на них действует та же сила, что и на меня, стремящаяся выбросить на берег, но я с усилием удерживаюсь против течения, а по ним не видно, чтобы волна хоть как-то влияла на их обычную жизнь.

Из расщелины показывается и тут же стеснительно прячется голова любопытствующего каменного окуня, высунувшегося проверить – кто тут околачивается в его владениях? На его грязно-зелёном пятнистом теле резко выделяется несколько неровных светлых полос, усыпанных бурыми мелкими пятнами. Затаившийся в засаде такой окунь в игре солнечных бликов на камнях, поросших кустиками низкорослых водорослей, почти незаметен. Иногда он подпускает меня вплотную, затем резко разворачивается и скрывается в глубине убежища. За несколько встреч он притерпелся ко мне, понял, что я ему не опасен и изменил тактику: не теряя меня из виду, подрабатывает плавниками, пятится и засовывается в пещерку хвостом вперёд.

Прижавшись маской к скале, я пытаюсь заглянуть в его квартиру. Делать это надо осторожно, так как загнанный в угол, не имея пути к отступлению, он может испуганно ринуться к выходу и сильно поранить резко расправленными колючками спинного и анального плавников. А края жаберных крышек у него остры, как бритва.

Но вместо ожидаемого безразличного «рыбьего» взгляда окуня, который исчез где-то в глубине, из округлого входа в расщелину, словно рука из рукава, оскалив зубы, высовывается мурена. По опыту знаю, что она просто пугает, но от неожиданности отшатываюсь, отплываю, чтобы рассмотреть её в подробностях. Теперь мне уж не забыть её бархатистое переливающееся угольно-чёрное тело в тонкой вуали ярко-жёлтых неправильных многоугольников.