В свои девятнадцать лет я привыкла чувствовать себя сильнее, сметливее, быстрее всех за пределами Рашшамбара. Старшие жрецы и жрицы Ананшаэля, конечно, могли бы разобрать меня по косточкам, но за стенами нашего города из белого песчаника я привыкла встречать неповоротливых, как скотина, людей. Бахвалящиеся в портовых тавернах силачи, охранники купеческих караванов с переломанными носами, задиристые пьяницы и рослые неуклюжие телохранители богачей казались мне слабыми неумехами. Я их не замечала. Всех идущих путями бога смерти подстерегает эта опасность. Если разобрать кого-то на части – как сделать вдох, легко поверить, что ты выше этого кого-то.

Ананшаэль не терпит подобной заносчивости. Она противна всему, что ему дорого. В тесной могиле нет места гордыне. Последняя истина неизбежного конца стирает все различия между слабыми и сильными, великими и малыми, между вооруженной ножом и гордыней жрицей и согнувшимся под тяжестью груза уличным носильщиком. В прежние времена бог виделся мне огромным, как небеса, мстителем, сжимающим оружие в сотне грозных рук. Теперь он представляется мне стариком, терпеливым и неспешным. Он зачерпывает ладонью влажную весеннюю землю, подносит ее к свету, показывая нам, и снова и снова с бесконечным терпением твердит одни и те же слова: «Вот это – вы. Вот это – вы. Вот это – вы», пока мы не поймем.

Тогда я еще не понимала – не вполне, не до конца. Презрение воинственного красавца меня обожгло. В смятении оскорбленной гордости и гнева мне нельзя было его убить, но и отпустить так просто я не могла.

– Что за бой? – спросила я.

– Хитрюга ты, Пирр, – добродушно упрекнула меня Эла, удивленно покачивая головой. – Сколько живешь в Рашшамбаре, все страдала и ныла по любви, а между тем прятала под юбкой такой восхитительный роман!

– Я не прятала…

– Как же не прятала? Ты с ним обращалась как с нефритовым стеблем из тех, что мы видели в Моире: когда воображала, что мы с Коссалом не видим, пускала над ним слюни, а потом припрятывала в мешок и день напролет разыгрывала из себя каменное сердце, не знающее и не приемлющее любви.

– Ты это о чем? – уставилась я на нее.

– Только не говори, что не видала тех жезлов. Их продавала на утреннем рынке женщина в платке с ножами. С мое запястье! – Она обхватила свою руку пальцами и вдруг хитро прищурилась. – Ты ведь такой купила?

– Зачем мне нефритовый член в руку толщиной?

– Будем считать, что это вопрос риторический.

– Будем считать, ты понимаешь, что полированный каменный фаллос не имеет ничего общего с любовью.

Эла задумчиво свела брови.

– Я бы не сказала, что совсем ничего, – заметила она.

– Думается мне, даже для тебя любовь с камнем будет некоторой натяжкой.

– Иногда не вредно и натянуть, – подмигнула она.

Я прикусила язык, с которого уже готов был сорваться резкий ответ, сделала большой глоток и подождала, пока напиток доберется до желудка, прежде чем спросить:

– Хочешь услышать, чем кончилось, или нет?

Музыканты под утро зачехлили инструменты, но на площадке еще остались несколько упрямых компаний по два-три человека. В паре столиков от нас дурачилась молодая парочка: он все норовил взять ее за руку, а она сердито отдергивала кисть, прижимала к себе и тут же снова выкладывала на стол, словно наживку для рыбы. Еще дальше очень толстый и очень пьяный мужчина уныло напевал, превращая плясовой мотив в погребальный. Прислужники уже начали сдвигать стулья и протирать столики, но нас пока не тревожили.

– Нет, – решила, подумав, Эла. – Не сегодня.

Я этого не ожидала.

– Только что ты ворчала, что я все скрываю.