Он покачал головой и спросил:

– Вы, когда шли на Антрима, ожидали мелодии поживее? Думали потанцевать?

Я снова вернулась к мысли об убийстве. Не знаю, зачем я вышла из храма, но уж наверное не затем, чтобы вместо прекрасной музыки слушать насмешки. Тяжесть двух пристегнутых к бедрам ножей успокаивала, как успокаивает молитва или обещание. Сквозь ткань штанов я очертила ногтем рукоять. Однако предпочтения моего бога хорошо известны: жрец Ананшаэля может убить, верша правосудие, из жалости, даже для чистой бескорыстной радости, но в гневе дары богу не приносят. Гнев обесценивает дар, принижает его.

– Ты первый ушел, – заметила я.

– Мысли мешали сосредоточиться на музыке.

– И о чем же это мы задумались?

Он наконец обернулся. Не скалился, не сверкал глазами. И руки были свободно опущены. И все же так разворачиваются навстречу бою – выдерживая расстояние, расслабляя шею и плечи, перенося тяжесть тела на мышцы ног. Что он побывал в бою, я поняла еще в храме. Сейчас, в десятке шагов от него, я увидела больше: он был боец.

– В горло или в живот? – ответил он, изучая мое лицо.

– Это загадка?

Мужчина покачал головой:

– Загадки уж всяко веселее, чем женщина, подумывающая вогнать тебе нож в живот. – Он поджал губы. – Или в горло.

Внезапно выбитая из равновесия, я замялась. Он и одним глазом мигом увидел меня насквозь. Мне почудилось, что он разглядел под одеждой и тонкие очертания ножей.

– Кто тебя подослал? – спросил он. – Квидис? Шахуд?

Незнакомые имена. Я жила в Сиа с весны, но в городе насчитывались сотни тысяч душ, я же познакомилась хорошо если с парой десятков, да и из тех четверых уже отдала богу.

– Никто меня не подсылал.

– Вранье. Целым глазом я все еще вижу. Ты не случайная прохожая, заглянувшая послушать музыку тысячелетней давности. Ты искала меня. И нашла. И вышла за мной. Один вопрос: что ты станешь делать дальше? – Он склонил голову набок; разбитая губа у него снова лопнула, и он, ощупав ее языком, сплюнул кровь на булыжники. – Надо думать, даже Шахуд не такой дурак, чтобы желать мне смерти.

– Не знаю я Шахуда, – ответила я. – И Квидиса не знаю. Желай я тебе смерти, ты бы уже был мертв.

– Слова влюбленной женщины, – довольно промурлыкала Эла.

Я разглядывала ее лицо и не находила следов трех выпитых кувшинов. Она, даже сидя неподвижно, казалась проворной.

– Не влюблялась я в него. Я была в бешенстве.

Она крутила в пальцах тонкую ножку бокала. В Рашшамбаре бокалами пользовались редко – к чему эта пустая роскошь, когда глиняные чашки служат не хуже? – но Эла обращалась с невиданной посудиной легко и привычно.

– Бешенство, допустим, еще не любовь, но ведет к ней короткой дорожкой.

– Ты еще скажи, что все едино, – выпучила я глаза, – что наслаждение есть боль, ненависть есть любовь…

Эла пригубила вино и отставила бокал точно на очерченный им влажный кружок.

– В конце концов наш бог снимает все подобные вопросы.

Меня уязвила не столько ее уверенность, сколько небрежный взмах руки – она отмахнулась от меня, как от мухи.

– Само собой, – отозвалась я, – однако до конца концов мы еще не дошли. Если бы я спешила к богу, мне нечего было бы делать здесь, незачем создавать предлог для встречи с Руком Лан Лаком.

Она на полмгновения сузила глаза, словно вышла из полумрака на яркий свет. И улыбнулась:

– Ты права, приношу свои извинения. Чтобы смерть имела значение, чтобы имела хоть малый вес, прежде всего необходима жизнь.

– Жизнь у меня была, – огрызнулась я, только теперь заметив, что сменила сторону в споре, и разозлившись на эту перемену.

Эла улыбнулась еще шире:

– Расскажи мне о том мальчике.