– С четырьмя временно подчиненными ему аннурскими легионами.

– Военный! – мурлыкнула Эла. – Обожаю военных.

– Бывший военный. Когда здесь стало жарко, Аннур отправил его в город командовать зелеными рубашками.

– Городская стража, – скривилась Эла. – Эти похуже будут.

– С тобой согласится весь Домбанг, особенно после того, как Рук вырвал глотку местному сопротивлению.

– Он недоделал работу. Мятежники с вырванной глоткой неплохо управились с мостом.

– Аннур двести лет пытался покончить со старой верой, с самого завоевания, – кивнула я. – А сумел в лучшем случае загнать ее в подполье.

Эла покрутила бокал с вином.

– И какое отношение все это имеет к разогреву твоего окаменевшего сердечка?

Я замялась. Собственный план показался мне вдруг безумным.

– Я думала… если помогу ему в борьбе с мятежниками, мы, может быть… – Я не нашла слов и просто мотнула головой.

– Сойдетесь поближе, – понимающе улыбнулась Эла. – Ясно. И где ты будешь его искать?

– Пока не буду. Сперва надо заставить мятежников проявить себя.

– Тебе мало подпиленной переправы?

– Я хотела помогать Руку на войне, – покачала я головой. – А для этого требуется война.

Жрица помолчала немного, а потом восторженно расхохоталась.

– И где ты ее возьмешь?

Я снова приложила ладонь к графину и оставила на столике отпечаток.

– Я видела кровавые длани, – тихо повторила я пророчество. – Десять тысяч кровавых дланей вздымались из вод, сокрушая город.

– Ты знаешь, – пробормотала Эла, – в исполнении пророчеств принято полагаться на богов.

Я покачала головой:

– Говорю же, мне нужен способ сблизиться с Руком, а богов Домбанга уже очень давно не видно, не слышно.

Я всегда удивлялась, как миру удается более или менее уцелеть. Возьмем что-нибудь простое, вроде глиняной чашки. Сколько времени и труда уходит на ее создание: накопать глины, раскрутить гончарный круг, нанести глазурь, обжечь, расписать – а разбить можно в один миг. Не требуется даже дурных намерений и воинственных замыслов: просто на минутку отвлечься, неосторожно двинуть локтем, взять неверными от вина пальцами, и чашка падает, разлетается вдребезги. Так почти всюду. День за днем неуловимо для глаз коробятся от солнца, дождей и жары борта лодки; смола вытекает, между досками появляется течь. Рис растят из зерна много месяцев, а оставь его в сырости, сгниет за день.

Наша человеческая плоть лучше прочего хранит мир со своим распадом, и все же так немного надо – чиркнуть ножиком по гортани, уронить черепицу с крыши, толкнуть в неглубокую лужу, – чтобы покончить и с мужчиной, и с женщиной. Учитывая всеобщую хрупкость, просто поразительно, что наш мир не разлетелся вдребезги, а сохранил порядок и форму; что вся земля не завалена костями, углями, разбитым по неосторожности стеклом. Иногда я дивлюсь, как мы еще стоим на ногах.

Чтобы сохранить мир в целости, приходится потрудиться. Такую простую штуку, как чашка, нужно каждый день мыть и бережно ставить на полку. Город по-своему так же уязвим. Люди ходят по мостам, гребут веслами по каналам (кто на базар, кто домой), покупают, меняются, продают, и каждый, не зная того, хранит город в целости. Каждое вежливое слово – стежок, сшивающий его ткань. Каждый, кто, охотно или ворча, соблюдает закон, помогает связать его воедино. Обычай, общение, помощь соседу – все это дает отпор хаосу. Столько душ, столько усилий. Создавать так сложно, а разбить проще простого.

Первый кровавый отпечаток я оставила незадолго до полуночи на средней опоре моста Као. Его широкий деревянный пролет – один из самых больших в городе, он связывает северный и южный берега главного канала Домбанга. Оттуда непросто уйти незамеченным: по обеим сторонам выстроились крытые яркими полотняными навесами лавки со всякой всячиной, от жареных скорпионов до битого льда с медом. Торговля продолжается чуть не ночь напролет, пока влюбленные парочки, страдающие бессонницей одиночки и поздние гуляки не уступят с рассветом место людям в будничной одежде. Кто спешит домой, кто еще не проснулся и прихватил чашку горячего та по пути на работу.