Однажды он буквально ошарашил нас и поставил на место всего лишь одной фразой, которая прозвучала в его устах как сверхъестественное откровение. Мансурова приехала в тот день из Екатеринбурга, и мы забрали ребёнка домой – поужинали и тупо смотрели какой-то фильм. Она сидела на одном краю дивана, я развалился на другом, а Костюша затих где-то между нами. Тишина – и только телевизор бормотал что-то невнятное голосом «с прищепкой на носу».

Отношения в тот момент у нас были крайне натянутые: мы практически не разговаривали, а если приходилось как-то взаимодействовать, то разговаривали через губу; мы не проявляли никаких телячьих нежностей, то есть не обнимались, не целовались, не трахались и даже спали под разными одеялами.

– Вы что, совсем друг друга не любите? – неожиданно прозвучало в этой амбивалентной тишине.

Мы синхронно повернулись на середину, и, честно говоря, я даже не понял, о чём идёт речь…

– Почему ты так решил, Костюша? – спросила Лена и робко улыбнулась; у неё был ошарашенный вид, а я смотрел на него так, как смотрел Голиаф на Давида, когда ему в лоб прилетел камень.

– Старичок, а ты вообще откуда знаешь про любовь? – спросил я, сглатывая слюну.

– В фильмах показывают… В книгах пишут… Бабушка с дедушкой до сих пор целуются, а вы как чужие… Вы даже не разговариваете друг с другом.

За этим последовала немая сцена, а через минуту я ушёл покурить в ванную и там, сидя на унитазе, крепко задумался… Мне было безумно жалко нашего сына, потому что он был несчастным ребёнком, а ещё я думал о том, что нам, наверно, придётся за это ответить. С годами чувство вины будет только нарастать и достигнет своего апогея, когда ему поставят диагноз…

– Ну что, пойдём завтра в пиццу? – переспросил я, заискивающе глядя на Костю.

Он упрямо молчал и косо поглядывал на бабушку, слегка прищуренным взглядом, как будто искал её поддержки.

– А давай прямо сейчас пойдём! – радостно воскликнул я и даже махнул рукой, как заправский кутила. – Не будем на завтра откладывать то, что можно сделать сегодня.

– Я сегодня не могу, – деловито ответил он. – Мы сегодня с дедушкой пойдем в парк. Он сделал мне лук и стрелы. А ещё он сказал, что мы будем запекать картошку на костре, как самые настоящие индейцы.

– Костюша, ты иди сегодня с папой, – нежно сказала Людмила Петровна и пригладила ему льняную чёлку. – Дедушка пускай сегодня отдохнёт, а завтра пойдёте в парк.

– Я вообще-то не устал! – бодренько воскликнул Юрий Михайлович, роясь в кладовке и громыхая инструментами. – Уговор дороже денег! – А я подумал в тот момент: «Мой хитрый папаша никогда не упустит возможность преподать урок».

Юрий Михайлович был честным и порядочным человеком, поэтому он не хотел и не мог мириться с моим безнравственным образом жизни. Сколько себя помню, с того момента, как он взял меня за руку и повёл в детский сад по февральской вьюге, замотанного в серую шаль, обутого в тяжёлые валенки, охваченного ужасом грядущих перемен, вопиющего во всё горло, и вплоть до нынешнего времени я с отвращением принимал любые социальные роли. Мне всегда казалось, что я по недоразумению попал в этот ужасный мир. Особенно это чувство усилилось, когда я появился на пороге школы и меня встретила бритоголовая, безликая, беспощадная, вечно бурлящая масса моих однокашников. Казалось, что в этом мире для меня нет пристанища: чужое здесь всё было – не моё.

В 1985 году я окончил школу. В аттестате у меня была одна четвёрка по труду, а по всем остальным предметам были пятёрки. Физический труд я ненавидел с самого детства – особенно «филигранную» работу напильником и ножовкой по металлу.