Я смотрел на неё не отрываясь, я искал хоть что-то, за что можно было зацепиться, но передо мной сидела совершенно чужая женщина, к тому же некрасивая. Почему я прожил с ней девять лет? Почему я считаю её самым близким человеком на свете, ведь я абсолютно её не знаю и она не знает меня? Мы встретились случайно, зацепились языками, через неделю переспали, а потом… Я не помню, как она стала единственной и неповторимой, и вот сейчас она сидит с таким видом, словно я ей что-то должен – обязан как земля колхозу.

Лена смотрела на меня вопрошающим взглядом и ждала ответа, – пауза слишком затянулась, – и вдруг я обратил внимание, что через дырку в носке у неё вылез большой палец с облупившимся розовым ногтём… Это было так трогательно, что у меня навернулась слеза, как будто в глазик попала ресничка, и я заморгал, заморгал, заморгал, и на меня снизошла благодать: горячие слёзы катились по щекам, я плакал и улыбался, словно не понимая, что со мной происходит, словно радуясь неожиданному облегчению, и восторженная Мельпомена парила над моей головой и тихонько хлопала в ладоши.

– Лена! Леночка! Девочка моя! Совесть у тебя есть?! – истошно закричал я, а она удивленно смотрела на моё поплывшее лицо, словно я окончательно спятил. – Конечно! Конечно! Я люблю тебя! А если ты про эту маруху… так это баловство! Страшно бывает одному пить! Страшно бывает одному спать! Ы-ы-ы-ы-ы-ы…

– Ты почаще приезжай домой, как сегодня, – полушёпотом закончил я свою чувственную тираду.

– Ты издеваешься, придурок? – спросила она, выпучив на меня глаза, а я судорожно захныкал, изображая подобострастный смех.

За окном шёл дождь. Из темноты прилетали жирные струи и ложились на внешнюю поверхность стекла. Расплывались огни фонарей и окна соседних домов. Продолжал полыхать огромный газовый факел, освещая ядовито-жёлтыми зарницами нависшие над ним свинцовые облака. Лена задумчиво смотрела вдаль, как будто смотрела в будущее. Выпустила из лёгких густой клубок дыма и швырнула окурок в открытую форточку.

– Давай отсюда уедем, – дрожащим голосом сказала она, – из этого проклятого города… Начнём жизнь с белого листа.

Помолчала несколько секунд и добавила очень тихо:

– У меня никого нет, кроме тебя, и мне никто не нужен. Понимаешь?

После этих слов она повернулась ко мне и посмотрела прямо в глаза, – это был чистый родниковый взгляд, от которого бесы в моей душе шарахнулись в разные стороны. Я обнял её и крепко прижал к груди, да так что захрустели косточки. Я нашёптывал ей на ухо нежные слова, губами касаясь мочки:

– Маленькая моя, глупенькая… О чём ты вообще говоришь? Да я за тобой хоть куда – хоть на север, хоть на юг…

– Но лучше – на юг, – с хитринкой в глазах добавил я.

На плите закипал чайник – разошёлся, распыхтелся, пронзительно дребезжала крышка, но я боялся пошелохнуться – боялся вспугнуть ангела, опустившегося мне на плечо. Потом она тихонько молвила, смахнув слезинку с кончика носа:

– Я сегодня испугалась, когда ты не встретил меня на вокзале. – Она трогательно шмыгнула распухшим сопливым носиком, от чего моё сердце дрогнуло в пароксизме безграничной нежности. – Ну а потом меня чуть кондрашка не хватила, когда ты не открыл дверь и при этом играла моя любимая Селин Дион.

Веки у неё были припухшие, с красными прожилками, щёки лоснились от слёз, и она была непохожа на себя – какая-то незнакомая тётка, крепко пьющая и потрёпанная жизнью. Лена никогда не распускала сопли, в отличие от меня – большого любителя поплакать. Мансурова была крепким орешком и не страдала вычурной сентиментальностью. Я прекрасно помню, что она не плакала даже на свиданках в тюрьме, держалась бодрячком и постоянно шутила, – «Ты на мужиков тут не поглядываешь ?» – интересовалась она и шкодно подмигивала, – но в тот день она дала волю слезам и женским слабостям.