– Что? – произнёс он, вглядываясь в мои черты, как вглядывается близорукий в нижнюю строчку таблицы Головина.

В этот момент девчонки весело рассмеялись, и Кондаков вздрогнул… Вид у него был такой же напуганный и беззащитный, как в апреле девяносто первого, когда он поднялся в нашу хату из карантина и стоял в дверях в обнимку с матрасом и баулом на плече: широко открытые глазёнки, большой горбатый нос, череп яйцевидной формы, белеющая из-под ворота фуфайки тоненькая шея, потёртые джинсы и большие зимние ботинки на меху. Я помню, как один баклан крикнул: «А вот и мясо приехало!» – и Кондаков попятился к дверям…

– А я ведь тебя не узнал, – прошелестел он, словно змея в траве, и так ему хотелось меня ужалить. – Хотя по большому счёту ты не изменился, и даже причёска та же самая… Первый день на свободе.

– Я бы тоже тебя не узнал, если бы не твой орлиный нос. Ты очень изменился, Вадик.

– Ты знаешь, Вадика Кондакова уже давно нет, – чуть слышно сказал он и улыбнулся. – Я его похоронил и даже стараюсь о нём не вспоминать.

Он был похож в этот момент на грустного клоуна – в рыжем парике, с наклеенными ресницами, с большими губами, размалеванными красной помадой. В глазах его было столько боли и безысходной тоски, что мне захотелось выпить с ним и поговорить по душам, но предрассудки в человеческом обществе всегда доминировали над здравым смыслом, поэтому я не протянул ему руку и никогда не протяну, даже если он будет тонуть, – да что там говорить, если я буду тонуть и он протянет мне руку, я хорошенько подумаю, прежде чем «зашквариться».

– Ну прямо индийское кино, – пошутил я, – а ты, по всей видимости, его родная сестра Мадлен, похожая на него как две капли воды?

– Упаси Господи! Мы даже не являемся дальними родственниками.

– И всё-таки, Мадлен, – попросил я очень вежливо и даже состроил ангельское личико, – не прикасайся к моей жене, а то я не смогу с ней жить. Ты меня понимаешь?

– Конечно, – ответил Вадик и кивнул головой. – Я тебя понимаю.

– Ну и чудненько! – обрадовался я и добавил: – Иди.

– Всего хорошего, Эдуард.

– И тебе не кашлять, не болеть… Выступаешь сегодня?

– Да. Шоу начнётся где-то минут через сорок.

– Классно! Буду ржать громче всех. В этом плане ты, конечно, молодец. Чувство юмора у тебя отменное.

Я улыбнулся ему совершенно искренне, и мне даже захотелось похлопать его по плечу, но я вовремя одумался. Особенно непобедимы предрассудки, приобретённые в молодости, ведь мы очень доверяем старшим и наше сознание фиксирует их слова в качестве основополагающих истин. Самая лёгкая добыча любой идеологии – это молодёжь.

– Спасибо, – кротко ответил он, медленно развернулся и медленно пошёл по коридору, как-то бочком-бочком, виляя своей маленькой попкой, обтянутой изысканным шифоном, а я подумал, глядя ему вослед: «Всё-таки у меня было два создателя. Один вложил в меня беспощадную жестокость, а другой – великодушие, даже к собственным врагам. Первый наделил меня гордыней, а второй дал смирение и способность любить не только себя. Первый видит меня зверем. Второй хочет, чтобы я стал человеком. Кто они – мои творцы? Какую игру они затеяли? И кто я – в этой игре? Вечные вопросы, на которые нет ответов».

Потом я схватил Ленку за руку и потащил её в бар.

– Ты почему позволяешь каким-то пидорасам целовать себя?!! – орал я, не взирая на окружающих, и они пучили на меня глаза, словно аквариумные рыбки.

– А что такое? Ты ревнуешь меня?

– Вот ещё! Элементарная брезгливость!

– А как у тебя с этим, когда ты тащишь в нашу постель всякую шваль? – спросила она с беззаботным лицом и совершенно спокойным тоном.