Шарф шарфом, но для тепла и настоящего уюта я сшила ей матрасик из старенького махрового полотенца, наполнив мягким синтепоном. В коробке он улёгся, как перина на купеческой кровати, и Маруська оценила его удобство, забравшись сразу к дальней стенке. Когда мы уходили, оставляя её хозяйничать, она провожала нас слипающимися в дрёме глазами из глубины своей лежанки.

Но просыпалась она, естественно, рано, к семи часам утра её терпение сидеть в заточении окончательно иссякало и, открывая в баню двери, уже снаружи было слышно её истошное мяуканье. Когда же врата к вожделенной свободе наконец-то распахивались, Маруська висела на дверном косяке, уцепившись за него одной лапой, а остальными тремя пытаясь, похоже, выдавить двери наружу. Выскочив, как чертёнок из табакерки, на улицу, она привольно, широко потягивалась, зевая во весь свой крошечный розовый ротик, выпуская ночную скованность и настороженность из самой глубины невеликого пока ещё организма, и… останавливалась в нахлынувших раздумьях: «А что же дальше?..».

Как-то утром я вот так же выпустила её на свободу, положила в блюдце завтрак, но Маруся даже не посмотрела в его сторону. Как и в мою, между прочим. Она сиганула через калитку, там на зелёной лужайке под пригревающим солнцем уже резвилась вся кошачья братия. Маруська сходу вклинилась в весёлый хоровод и было видно, что заняла в нём лидирующую роль, во всяком случае котята ей очень обрадовались. И сколько я ни окликала её, она и головы не повернула, будто вообще меня тут не было.

Я торопилась домой, оставив её развлекаться с друзьями. И впервые со времени нашего с нею знакомства в сердце у меня шевельнулось неловкое ощущение ревности и досады.

Но когда я днём вернулась в огород повыдёргивать с грядки уже одеревеневшие к началу осени побеги листового салата, – каждый некогда сочный и нежный кустик вымахал до метра ростом, мы просто не успели съесть за лето все его листья, – проказница моя пришла ко мне, появившись неслышно и незаметно. Теперь она играла среди этих высоких салатовых зарослей, то лукаво прячась от меня, вжимаясь мягким белоснежным брюшком в рыхлую тёплую землю, то взлетая выше высохших кустов, переворачиваясь в воздухе и плавно падая на лапки вплотную с моими руками, как будто бы мне говоря: «Пожалуйста, не обижайся! Мне хорошо с тобой, мне спокойно и весело, когда мы вот так вместе работаем в огороде, но и с друзьями поиграть ведь тоже весело и славно. Конечно, я теперь твоя, и люблю тебя очень-очень, и никуда от тебя не уйду ни за что на свете, но я же кошка, а кошкам, ты ведь знаешь, необходимо гулять иногда и самим по себе»…

Ну разве можно было на неё всерьёз сердиться?

В другой раз мы вместе рассаживали клубнику. Маруся резвилась среди отросшей за лето и местами подрумянившейся на солнце шебуршащей ягодной листвы. Веселью её и хулиганским проделкам не было просто никакого предела. В конце концов, прямо посреди игры, она упала в самом центре грядки и уснула богатырским сном. Спала она так безмятежно, что казалось, её сейчас и пушкой не разбудишь. Но, если я отходила куда-нибудь в другой конец огорода, она моментально поднимала голову из листьев и тревожно вглядывалась: не ушла ли я совсем, уже домой, пока она спала, не осталась ли она тут одна-одинёшенька? Я возвращалась, и Маруська засыпала снова.

К вечеру стало понятно, что собирается дождик. Вернулся с работы мой муж. Марусю водворили в баню, накормили, и пришла пора прощаться до утра. Дождь уже стучал вовсю по крыше, отдалённо даже где-то погрымыхивал гром, сентябрьская гроза прощалась с летом окончательно и бесповоротно.