Мы приступаем к еде в полном молчании.

– Так жарила курицу моя бабушка, – роняю я спустя несколько невыносимо долгих минут.

Мартин поднимает глаза от тарелки. Видимо, за последнее время они с Кэт привыкли есть молча. Мартин едва заметно улыбается, и это вряд ли можно считать приглашением продолжить разговор, но я просто не могу сидеть до конца ужина в тишине. Я начинаю рассказывать Мартину и Кэт об Ирландии. Рассказываю о доме на холме, где жила бабушка, о хижине нашей семьи, расположенной ближе к морю, о тысячах оттенков зеленого цвета на склонах холмов и в полях. Рассказываю о своих любимых блюдах, которые готовила бабушка, – таких как копченый угорь с яблочной глазурью и сладкий бармбрак[3] с корицей.

После ужина мы переходим в гостиную и, устроившись у камина, приступаем к десерту. Это кусочки пирога со специями, который испекла для нас миссис Льюис. Я рассказываю, как в детстве мы с братьями ходили по причальной стенке: с одной стороны небольшие волны полизывали скользкие камни, с другой – покачивались на воде, натягивая швартовые канаты, ярко раскрашенные рыбацкие суда. А впереди перед нами вырисовывался маяк – белая, как снег, высокая башня с яркими сигнальными огнями. Рассказываю, как прелестно звенели колокола приходской церкви городка Донагади в рождественское утро, и мне никогда не надоедало их слушать. Я вспоминаю только счастливые мгновения, то, о чем скучаю.

Часы в гостиной бьют восемь раз, и Мартин говорит, что Кэт пора спать.

– А я начну поднимать наверх сундуки и чемоданы. – Он берет вещи Кэт и заносит в первую от лестничной площадки комнату второго этажа. Мы с Кэт следуем за ним. Девочка входит в комнату медленным, неуверенным шагом, почти как лунатик.

– Кэт, можно я тебя уложу? – спрашиваю я.

Немного поколебавшись, она кивает. Мартин уходит за остальными вещами.

Прежде это была комната сыновей врача, на что указывают два одинаковых покрывала с рисунком в виде игрушечных солдатиков, а также две лошадки-качалки в дальнем углу. Убранство надо как-то изменить. Пятилетняя девочка не может чувствовать себя здесь уютно.

Я помогаю Кэт переодеться в ночную сорочку, которая тоже ей тесна и коротковата. Девочке нужны новые платья; с тех пор как ее мама заболела и умерла, Кэт подросла, а Мартин, должно быть, этого не заметил.

– Пожалуй, надо купить тебе несколько новых нарядов.

Вешаю ее платье в шкаф вместе с другими платьями из сундука; их всего с полдюжины, и все они ей малы. На дне сундука фотография в овальной рамке. Портрет красивой женщины: золотистые волосы, светлая кожа, нос – такой же, как у Кэт.

– Это твоя мама?

Беру в руки фотографию, чтобы лучше рассмотреть лицо, и затем перевожу взгляд на Кэт. Девочка сидит на одной из кроватей, наблюдая за мной.

Она кивает в ответ, и на ее лицо словно опускается вуаль печали. О, как же я хочу, чтобы Кэт со мной заговорила.

– Я знаю, каково это – тосковать по тем, кого любишь. – С фотографией в руках я подхожу к кровати, на которой сидит Кэт. – Это самая страшная мука на свете. Несколько лет назад с моим папой произошел несчастный случай, он умер и тоже вознесся на небеса. Как и твоя мама. Я очень по нему скучаю.

Кэт по-прежнему смотрит на меня, но я замечаю в ее печальных глазах проблеск интереса.

– Давай положим фотографию твоей мамы под подушку, и ты будешь на ней спать? Словно твоя голова покоится у нее на коленях? Хочешь?

Девочка кивает, забирается в постель и ложится. Я подсовываю фотографию ей под подушку.

– Ты молишься на ночь? – спрашиваю я, укрывая ее одеялом до подбородка. В комнате холодно, хотя газовый камин отбрасывает вокруг оранжевые блики. Девочка качает головой. – Давай я прочту одну молитву за нас обеих? Не возражаешь?