Все вокруг теперь цветное.

Синатра затих.

Со стены на нас внимательно смотрит товарищ Сталин. Вместо радиоприемника на картотечном шкафе стоит внезапный двухкассетный магнитофон.

Зеркала в помещении нет, так что себя осматриваю частично. Конечно, все иначе. Мои формы вернулись к естественному состоянию, и одета я в самую обычную женскую военную форму сороковых. Только с нюансом… Я сняла с головы фуражку. Синяя. То, что надо.

– Отставить пьянствовать, товарищ Ростовцев, – приказываю я.

– Есть отставить, товарищ… Погоди-ка… – Дима встает и смотрит на меня свысока.

– Товарищ Иванова, соблюдайте субординацию.

Я проверила свои погоны. Вообще никаких звезд. А у него их было много. Не помню, какое звание идёт следующим по счету, так что концентрируюсь и просто делаю себе столько же звезд, сколько у него, плюс одна.

Ростовцев громко смеется.

– Лиза, пятизвездочными бывают только отели и коньяки.

– Разговорчики!

Громко стуча сапогами по облезлому паркету, я подхожу к магнитоле и нажимаю на пуск. Ожидаю услышать что-то вроде «утомленное солнце нежно с морем прощалось» или какой-нибудь гимн о несокрушимой и легендарной, но запись соответствует духу своего носителя – я сразу узнаю популярный некогда хит группы «Любэ».

«Глеб Жеглов и Володя Шарапов за столом засиделись не зря…».

Илия очень любил «Место встречи изменить нельзя». Он ценил в этом фильме нечастый для советского кинематографа конфликт между законом и целесообразностью.

Странно так говорить, но еще молодой, неопытной девушкой я безумно влюбилась в его мозги. Меня восхищало, как муж мыслит, как говорит. И слушать прекрасно умел.

Почему он никогда не приходит ко мне во сне, сколько бы я не просила? Я хочу еще хоть раз сказать, как люблю его, как скучаю. Поговорить по-взрослому. О чем угодно. Я сто лет ни с кем нормально не говорила.

– Я понял, к чему это, – говорит Дима. – Ты хочешь войти в образ Жеглова, чтобы помочь мне найти преступника.

Вовсе нет. Так получилось случайно, я вообще не думала сюда попадать. И если Ростовцев еще как-то походил на Шарапова, то какой из меня Жеглов…

Смена планов. Убийство подождет.

Я сажусь за стол и достаю из ящика бутылку «Столичной» и еще один стакан. Наливаю Ростовцеву где-то полстакана и себе на два пальца. Дима, недоумевая, молча смотрит на меня.

– Кто прав? Жеглов или Шарапов? – без обиняков спрашиваю я.

До чего я опустилась… Как будто у этого как бы «Ростовцева» есть собственное мнение. Дискутировать с созданной мной же тульпой – это что-то вроде вербальной мастурбации. Удивительно точная метафора.

Но если приспичит – что поделаешь. В конце концов, пять лет воздержания. Никто не осудит.

– Лиза, что с тобой? – серьезно спрашивает Дима.

Ответ в стиле «вопросом на вопрос» – это антисемитский стереотип, меня он не устраивает.

– Кто здесь еврей – ты или я? – парирую я.

– Мы вроде хотели что-то расследовать…

– Это сон. Мы можем растягивать и сжимать время, как нам угодно. Все с тобой успеем. Сейчас я хочу с тобой поговорить. Мне это необходимо.

– Хорошо. Жеглов, – коротко отвечает Ростовцев.

– Обоснуй, – требую я.

Он залпом осушает свой стакан и рассуждает:

– В лице Шарапова и Жеглова мы имеем столкновение двух противоположных мнений о приоритете справедливости над правом. Это дилемма из области этики, а что мы в первую очередь знаем об этих проблемах? Они диалектичны.

– Не соглашусь, ты слишком категоричен. Не все, – я вставляю свое замечание и подливаю ему еще.

– Я знаю, что ты хочешь сказать – существуют базовые категорические императивы, сама суть которых проблематизирует диалектичность морали. Но в отрыве от жизни наступает сложность с их не то что реализацией, а определением. Ты помнишь, что там у Канта?