Когда она закончила, мои веки окутало синевато-золотой дымкой, по щекам разлился нарисованный румянец, а губы приобрели винный цвет и соблазнительную пухлость, совсем как у самой Лиллиан. За столь яркий макияж меня бы взашей выгнали из Джорджии, но в слабом свете моей новой спальни мой облик казался волшебным, утонченным, магнетическим – и я с трудом узнавала саму себя.

Потом Лиллиан помогла мне облачиться в новое нижнее белье со словами: «Дорогуша, корсеты – это последний писк моды!» – и надеть через голову платье. Как я и боялась, оно едва доставало мне до колен. Фасон у него был слегка ампирный, с низкой талией, и потому оно скрадывало формы, но мой стилист остался всем доволен. Темно-изумрудные рукава, украшенные кружевами и драгоценными камушками, обтянули мои плечи. Камнями был усыпан весь наряд – их тут набралось бы на целое состояние, – а снизу платье было отделано золотой бахромой, которая щекотала лодыжки. Я запротестовала, когда Лиллиан стала подворачивать мне чулки, но она строго сказала: «Так надо».

– Сама Шанель не справилась бы лучше! – причмокнув, воскликнула она, снимая с моих волос заколки и поправляя волны, возникшие на волосах. С такой прической мне еще не приходилось иметь дела, но мою новую стрижку будто сам Бог велел укладывать именно так.

Лиллиан снова подвела меня к зеркалу, любуясь плодами своих трудов.

– И последний штрих!

Мне на лоб чуть выше только что выщипанных бровей легла золотистая лента, с которой свисали бриллиантовые, жемчужные и золотые украшения. Ни дать ни взять корона соблазнительницы!

На мгновение я позабыла обо всех своих горестях. О папиной смерти, о брате, о Фэйрвиле с его строгим социальным этикетом, даже о дьяволе, не желавшем оставить в покое мои сны. Мне еще никогда не было уютно и спокойно в собственном теле, наедине с собственным разумом, который, по мнению Томми, помутился, по мнению Фэйрвиля – пропитался злом, а по папиным словам – стал жертвой проклятия. Я ни с кем не могла разделить невзрачный сосуд земного существования, в который была заключена моя душа, ведь тогда Женщина в Белом отняла бы его навсегда. Во мне привыкли видеть только дочку фермера с грязными руками и обветренными щеками, а вовсе не красавицу. Не знаю, может, встреча с этой потаенной стороной пробудила во мне тщеславие, но рассматривать свое новое отражение было приятно.

– Ну как, нравится? – певуче спросила Лиллиан. По голосу чувствовалось: ответ ей уже известен.

Я склонила голову набок. Трудно было поверить, что из зеркала на меня смотрит мое же отражение.

– Забудь про работу секретарши. Тебе пора свой бутик открывать!

Лиллиан звонко, жизнерадостно рассмеялась:

– Пойдем!

Молодой месяц еще не украсил собой пустое черное небо, и стоило мне подумать об этом, как по рукам волной пробежали мурашки. Густая августовская жара липла к нам, будто смог, и мое лицо быстро взмокло под толстым слоем макияжа. Но кипучая энергия Лиллиан от этого ничуть не ослабела. Мы провели наедине всего день, но этого оказалось достаточно, чтобы обнаружился ее главный недостаток – она обожала обсуждать все и вся. Полезное свойство, если надо быстро освоить новый социальный круг, но вместе с тем настораживающее. Дамочки из фэйрвильской церкви преподали мне важный урок: если люди судачат с тобой о других, то и о тебе с удовольствием посплетничают.

Так что сама я выбирала слова как можно тщательнее и старалась ограничиваться нечленораздельными звуками и редкими односложными «да» или «нет», хотя Лиллиан мне понравилась. Пока мы шли по городским улочкам, я узнала, что большинство мужчин, живущих в нашем доме, – молодые холостяки. От этого открытия мне сделалось не по себе, а вот Лиллиан так и лучилась восторгом. А когда я спросила, планирует ли она замужество, моя спутница так расхохоталась, что я аж споткнулась в своих туфлях на каблуках.