Тьфу, пропасть! Надо встать ни свет ни заря, чтобы Вас поймать. Держу пари, что Вы уже в полях.

Добрый день, дурной друг (Вы могли бы отдаться мне по дружбе), дурная возлюбленная (ведь тот, кто обладал бы Вами, никогда бы Вас не бросил), дурная мать (ибо Вы всегда затмите Катиш), но отнюдь не дурная точка над i… (ибо природа Вас всем одарила). Я люблю Вас такой, как Вы есть, и дабы Вас изловить, приятным манером, не пугая Вас, мне не хочется нынче говорить Вам об этом.

Хотите знать, что происходит? Я буду счастлив видеть Вас всю эту зиму, порой несчастлив, ежели Вам взбредет в голову не уступить мне, но понравиться какому-нибудь остготу или же какому-нибудь пустомеле, коему перепадет от изобилия Ваших прелестей. В Вене Вас будут боготворить и женщины, и мужчины. Когда Вы соберетесь уезжать, то весь в слезах, не понимая, что делаю, и больше ничем не рискуя, я буду сжимать Вас в объятиях целый час, пока Вы не сядете в карету. Вы растрогаетесь не ранее первой почтовой станции, размышляя о моем разбитом сердце. На второй почтовой станции Вы пожалеете обо мне и полюбите на третьей. Я не выеду из города, как Вам известно. Вы не узнаете, что со мной творится, и Вас сие не озаботит. Выстрел из ружья на войне (если у них хватит наконец ума пустить меня в дело), или на охоте какого-нибудь неловкого охотника-недотепы вроде Уинна452, или же падение с лошади отправят меня в мир иной.

Тогда с моей княгиней, случайно узнавшей об этом из «Журналь де Франкфор», случится нервный припадок, она придет в себя, только чтобы лить по мне слезы, вспомнит, что ей следовало любить меня и что она способна приехать из Петербурга и Москвы утешить мою бедную безутешную Кристину. Вы скажете себе: «Он так любил меня. Я его тоже немного любила. Но недостаточно. Никто не любил меня так, как он. Ах! если бы он был жив…» Дражайшая княгиня, будет поздно. Земля покроет безжизненную оболочку самого пылкого сердца: и только два-три кипариса осенят тяжелый камень на моей горе в Вене, под который я уже велел меня положить. Вы придете туда всплакнуть и отправитесь весело отобедать в «Мое убежище», как тогда, когда Вы побывали на могиле шевалье де Сакса453.

Мне приятно, что вчера Вы спросили, опубликую ли я мои письма к вам. Или Вы думаете, что у писем, продиктованных сердцем, бывают черновики? Если бы эти письма были плодом ума или я писал их для публики, то бумага пылала бы, я бы сочинял красивые фразы, избитые или столь вычурные от избытка чувств, о бремени жизни, ее крутом склоне, неодолимой тяге и т. п., что никто бы ничего не понял.

Придам даже грубый тон моим письмам и скажу Вам по поводу вашей сдержанности, лишающей меня прикосновения к Вашей руке, колену и прочих маленьких невинных милостей, вроде попыток взять Вас под руку или коснуться Вашего плеча, что я предпочитаю торговцев оптом, а не в розницу. Я бы простил Вам отказ от розницы, если бы Вы согласились на другое.

«Что знаем мы?», как я всегда говорю. Быть может, Вы любите меня больше, чем Вам кажется.

Как я добр! Я слишком милосерден. Я забыл побранить Вас за то, что Вы хотели помешать мне вчера проводить Вас. Похоже, то было мне в угоду. Вы не только не умеете быть нежной, но и не хотите, чтобы другой выказывал нежность, и не замечаете, если, несмотря на это, Вас ею окружают.

Катиш должна внести в свои выписки об угодничестве герцога д’Антена454 то, каким оно было: «Спиленные деревья», «свист» и т. п., а не то, что говорится у Франшвиля