– Надеюсь, сударь, что вы хорошо почивали под моим кровом, – сказал старый фермер.

– Я любуюсь этим прекрасным местечком, где вы имеете счастье жить, – заметил Отто, избегая прямого ответа.

– Дико здесь и по-сельски просто, – отозвался старик, осматриваясь кругом с видимым умилением. – Хороший уголок, – продолжал он, – и земля превосходная, жирный чернозем, глубокий чернозем. Вам бы следовало посмотреть мою пшеницу; у меня там десять акров[5] полей. Ни одна ферма в Грюневальде или в Геролынтейне не сравнится с Речной фермой. Здесь земля родит сам-шестьдесят, сам-семьдесят; ну, конечно, это отчасти и от обработки зависит.

– А в реке вашей есть рыба? – спросил Отто.

– Настоящий рыбный садок, сударь! – ответил фермер. – Что и говорить, хорошее местечко; здесь даже хорошо тому, у кого есть свободное время посидеть и послушать, как шумит поток, и посмотреть, как крутится водоворот в разливе, а зеленые ветки деревьев сплетаются над водопадом, да вот как сейчас; когда солнце в них ударяет, самые камни на дне превращаются в самоцветные алмазы! Однако вы уже в таких годах, извините меня, когда надо остерегаться ревматизмов, остерегаться, чтобы они как-нибудь не пристали к вам; между тридцатью и сорока годами, говорят, время посева всяких недугов, а место здесь сырое и холодное, особенно ранним утром, да еще на пустой желудок. С вашего разрешения, я бы посоветовал вам уйти отсюда.

– С большой охотой принимаю ваш совет, – отозвался Отто. – Так вы прожили здесь всю жизнь? – спросил он, идя рядом с фермером.

– Да, сударь, здесь я родился, – ответил старик, – и я желал бы иметь право сказать, что здесь я и умру. Но не мы, а судьба вертит колесо нашей жизни; говорят, что она слепа, но я думаю, мы все пахали эти поля один за другим, все наши имена вырезаны там на садовой скамье: два Киллиана, один Иоганн. Да, могу сказать, в этом моем саду хорошие люди готовились перейти из этой жизни в новую жизнь. Я отлично помню отца, в его шерстяном вязаном колпаке, бродящим по саду в последний день своей жизни, чтобы еще раз увидеть все эти места. «Киллиан, – сказал он мне, – видишь ты этот дым моей трубки? Ну, так вот – такова и жизнь человека», – и это была его последняя трубочка, и я полагаю, что он это знал. И странное это дело, думается мне, расставаться со всеми этими деревьями, которые он насадил, с полями, которые он вспахал, с сыном, которого он боготворил, и даже с этой старой фарфоровой трубкой с головой турка, изображенной на ней, которую он всегда курил с тех самых пор, когда был еще молодым парнишкой и ухаживал за девушками. Но здесь, на земле, нам не дано пребывать вечно, а там, на небесах, нам засчитываются все наши добрые дела и засчитывается даже больше, чем у нас их было; и это наше утешение. А все же вам трудно будет представить себе, как мне горько думать, что мне придется умирать в чужом месте.

– Но почему же вам это придется? Какие на то причины? – спросил Отто.

– Причины? Причина та, что эта ферма будет продана; продается она за три тысячи, – продолжал старик. – Будь это третья часть этой суммы, то я, не хвастаясь, мог бы сказать, что с моим кредитом и моими маленькими сбережениями я бы мог собрать эти деньги и приобрести эту землю в собственность; но три тысячи крон – это выше моих сил, и, если мне не привалит особое счастье и новый владелец не согласится оставить за мной право обрабатывать эту землю, мне не останется ничего больше, как собрать свои пожитки и убраться куда глаза глядят.