Гомон и ругань принялись отдаляться. Третий вскоре решил последовать за ними. Птичник остался наедине со своим парализованным телом, больше теперь походившим на клетку.

Когда такое происходило в моменты оборванных снов он обычно смотрел на ветви и вслушивался в странные литания принимавшиеся звучать в его голове. Они проявляли себя и теперь. Громче чем прежде, отчетливей чем раньше. Будто хлынули через вскрывшуюся в душе брешь.

– Вонзенное в сердце острие, заставляющее кровоточить всецветной кровью, оборванная река, желание забыть и отринуть, взрасти вновь. – Рокотал внутри черепа Птичника отчетливый голос. – Вечность длиной в несколько дней, между которыми лишь лакуна из тумана и прикосновение птичьего крыла. Так выглядит эмоция, втиснутая в тесный короб слов. Увидь меня, разгадай, прочувствуй, предай. Вспомни кем ты являешься. Сдери все ненужное, бренное и коснись праха что похоронит под собой весь мир.

Впервые за долгое время Птичник решил что-то ответить. Он не надеялся на диалог с рождающимся в его голове бредом, но голос был слишком громок, слишком сильно от него веяло отчаянием.

– Я не понимаю тебя. – Онемевший язык птичника едва лишь шевелился за сомкнутыми устами. – Я не понимаю, чего ты хочешь от меня. Чего все хотят от меня. Что вам только всем нужно?!

– Не понимаю слов. Слова – это всегда обман. Порождение и продолжение помутненной плоти. Ты слышишь слова только потому, что не можешь чувствовать. Не привык, поэтому чувства раздроблены на грубые скупые слова. Не доверяй словам, не доверяй ложным мыслям, образам, порывам покуда ты за прутьями, ветвями, трещинами.

– Я запутан. Я потерян. Я ничего не понимаю.

– Не отворачивайся, не прячься за птицами. Вспомни тот день, когда все изменилось. Один из тех длинных дней, не спутавшихся в бессмысленной серой вязи. Вспомни. Люди как зеркала, не могут отражать больше, чем им позволено.

Люди как зеркала.

Зеркала.

Голос в голове вдруг исказился. Стал мужским, отеческим. Затем, полностью растворился в давнем воспоминании, так походившим на предрассветный сон. Было ли все это вообще взаправду?

Сильный, душащий знойный жар пылающего лета. Он был снаружи, был и внутри. Внутри дома, внутри его тела. Его лихорадило. Он помнил отблески странного пламени, мутный от слез силуэт отцовской спины и страшную боль кромсавшую изнутри. Но не эта боль была важна тогда. Другого, еще не изменившегося безвозвратно Птичника беспокоило совершенно иное.

– Почему они делают это с ним? – Сквозь бред лепетал Птичник. – Почему сжигают? Что он им сделал?

– Так нужно. – Отвечала ему громко отцовская спина. – Так должно было быть.

– Кто решил это? Он ведь не совершил ничего плохого.

– Ты поймешь это потом. Люди как зеркала, не могут отражать больше, чем им позволено. Он совершил недопустимое.

– Мне нужно выйти! Я хочу к костру!

– Не позволю.

– Тогда я не стану больше бороться. Дам болезни меня съесть. Назло тебе.

Все вдруг смолкло. Парализованное тело ожило, зашевелилось. Спешно начало прогонять прочь чужие голоса, образы. Затмевать ненужные воспоминания. Оно оставило лишь свои лживые порывы и навязанные мысли, что казались такими истинными.

Птичник поднялся на ноги. Взяв в руки окровавленного пятнистого голубя, он вернулся в стены своего дома и затворил дверь.

Несколько дней истинной жизни, разделенных тленной пустотой беспамятства и обмана. Бездной серых машинальных действий, призванных помутнить, разбить и пленить неведомо зачем брошенную в этот мир беспомощную душу.

Птичник недвижимо лежал на своей кровати в окружении дремлющих птиц. Всматривался в потолок, вслушивался в тишину, пытался понять, чего он хочет на самом деле. Вечер был совсем близко – тени жердей становились длинней, прохладного сумрака было все больше. Но сонливость почему-то не проявляла себя сегодня. Наоборот, в голове Птичника сияла странная ясность. Толчок, вскрывший старые раны, сумел оживить его и сейчас он отчаянно цеплялся за мгновения подлинного существования. За оборвавшееся воспоминание о том пламенном дне, в котором он почему-то не желал прятаться среди птичьих снов и корявых ветвей.