– Ничего. В детстве я себя называла Окой. – Ока. О-ка! Понятно?

– Как-как? Повтори-ка!

– Ока. Не как река. А с ударением на первом слоге. Мама и сейчас изредка так меня называет.

– Ох, ты, моя Окочка… Нет. Я тебя буду называть по-своему. Придумаю, как.

Вот и лесу конец…

– Дальше иди без меня. Осмотрюсь, – строго сказал Вадим.

Октябрина медленно шла к железнодорожной платформе, минут через семь должна прибыть электричка, которую ожидало несколько человек.

– Из деревни, что ль? – вопросительно глядя на Октябрину, обратился к ней какой-то мужичонка.

Октябрина неопределенно кивнула.

– Внучка чья?

Октябрина вновь кивнула.

– Что скрытничаешь? Чья ж будешь-то? Я в округе знаю, почитай, всех, – не унимался незнакомец.– Чтой-то тебя не припомню? Аль не внучка? Чай, городская? Чего ж тогда по лесу шастаешь? Одна-то? Не ровён час приключится неладное… Глянь-ка! Не твой ли хахаль ползёт? Еле на ногах держится… Твой, да?

Октябрина занервничала. Взглянув в указанную сторону, обмерла. Вадим! Что это с ним? Если бы не уверенность в его абсолютной трезвости, она б ни на секунду не усомнилась в том, что к железнодорожной насыпи, едва удерживая равновесие, на полусогнутых добирается горький пьяница… «Вот это да!» – восхитилась Октябрина.

Будущие пассажиры электрички как по команде повернулись в сторону Вадима, с трудом преодолевавшего подъём.

– Ишь, молодые, о совести забыли, – бурчал дядька, от которого, кажется, разило перегаром. – Попробовали бы мы в их года… загремели б со звоном… Живо б в кутузку… И дальше куда… Твой, что ль, этот малый-то? – не унимался назойливый говорун.

Октябрина скрывала растерянность, делая лицо равнодушным:

– Не знаю я его!

– Хе-хе, не знаешь? А по кустам с кем лазила? Вон юбчонка-то зазеленилась, насмешливо прищурился непрошеный всезнайка.

Октябрина смутилась.

Мужичонка упёрся в неё немигающим, совершенно трезвым взглядом:

– Ага! – потирая заскорузлые от грязной работы руки, он что-то бурчал и хмыкал на ходу, а потом, оглядываясь, подхватив несвежего вида узел, видимо, с каким-то барахлом, потопал в сторону остановки первого вагона, по-прежнему что-то бубня себе под нос.

Пробираясь мимо Октябрины, Вадим буркнул:

– Не пасуй…

Обдавая людей тёплым ветром, тормозила электричка. Октябрина забралась в середину состава, повторяя по дороге завтрашнюю «роль». «Знакомство» в поезде должно пройти удачно.

Спрыгнув с вагонной лесенки на тёплый городской асфальт, окроплённый дождём, она невольно оглянулась. Вадима не увидела. Куда он испарился? А вот говорливый мужик, громко отдуваясь, брёл вверх по ступенькам моста через пути.

Вокзальные часы показывали половину девятого вечера. Максимум через час Октябрина доберётся домой. И никто не заподозрит её в неискренности или лживости.

Долгий июньский день завершался золотистым закатом. Наверное, завтра опять будет хорошая погода.

«Замечательное лето, удивительное время года, – радовалась Октябрина. – Тепло-то как! Если бы ещё и с экзаменами пронесло. Четырнадцать человек на место было в прошлом году. А сколько будет в этом?»

Возвращаясь домой троллейбусом, она думала о лесной прогулке с тревогой: куда всё-таки запропастился Вадим?

Но вот и дом родной! Он перешёл к её отцу от его отца – как свадебный подарок. Сам же дед, революционер первой волны, так и не понявший, что происходило в стране долгие годы, ушёл из жизни, беспрекословно веря в чистоту помыслов соратников и тех, кто приходил им на смену. Внутренний террор власти, уничтожение нации казались ему чем-то ирреальным, чудовищной ошибкой, в которую невозможно поверить. Он глубоко и тяжело внутри себя переживал происходящее в стране. И умер от обширного инфаркта, не дождавшись появления на свет внучки. Но непременно порадовался бы её рождению на день революции и связанному с ней имени девочки.