– Ну?

– Григорий Александрович там не одни, – холоп кивнул в сторону ольшанных зарослей, – с бабой.

– Ты ещё и бабу ему приволок, – Манефа рассвирепела. – Мало своих вертихвосток…

– Не было никакой бабы. Откуда взялась, ума не приложу.

– Да ты не хлебнул ли лишку? – невнятный лепет мужика начал раздражать старуху. – Пусти, антихрист, сама гляну.

Бабка удивительно тихо для своего тучного тела заскользила между кустами, как будто ветерок зашуршал нежно по верхушкам желтых лютиков и красноголовых липучек.

Картина, открывшаяся перед старухиным взором, была однозначна своей простотой. Под смуглым телом графа едва угадывалось белокожее тело женщины. Любовники, уже закончившие, как видно, свои битвы, мирно спали, согреваемые лучами уже стареющего солнца.

Манефа вовсе не растерялась.

– Бери его, – кивнула она Проньке, подхватывая своего Гришеньку под правую мышку.

Вдвоем они подняли графа с его сладостного пьедестала и, не раздумывая более, потащили к лодке.

Через некоторое время Прошка, подумав, произнес:

– Что-то девка и не проснулась даже.

– Жива ли? – старуха немного всполошилась, но тут же успокоилась. – Дышала ровно. Должно быть, уходил её Гришенька своим упорством, умаялась.

Прошка подумал еще немножко и брякнул:

– А ведь девка-то раньше нетронутая была, ей-Богу.

Скользнув взглядом по чреслам своего воспитанника, Манефа вздохнула:

– Охо-хонюшки. На, снеси ей рубль. – Она обхватила графа обеими руками, чтобы не

уронить, и добавила. – Да быстрее, черт конопатый, чай, не молоденькая я.

Пронька вернулся на поляну. Девушка все так же лежала, раскинувшись, прекрасная в своей наготе и открытости. Прохор вложил в её ладонь рубль и сжал хрупкие пальчики, чтобы монета не выкатилась. Он ощутил своими грубыми пальцами нежную кожу и снова глубоко задумался.

Манефа встретила его появление сердитым взглядом.

– Ты что, голубь сизокрылый, аль без ног остался?

Мужик пропустил её грубость мимо ушей и, подхватывая барина с другого боку, бормотнул:

– Ладная такая и руки нежные, как у ребенка малого. Не девка это, Манефа Провна, а барышня какая-то.

– Ишь, удумал, – старуха фыркнула. – Барышни благородные дома сидят с мамками и няньками, а не шляются по лесам дремучим…. Язык за зубами держи, – строго наставляла она, – не твоего ума это дело.

– Я что, Манефа Провна? Я – ничего.

– Вот так-то, милай.

Под легкую перебранку граф Бешкеков Григорий Александрович был благополучно переправлен через реку и препровожден, сначала в дом для отдохновения после трудов, хоть не праведных, но приятных, а потом в баню для очищения телесного и духовного. Ибо, Манефа Провна взялась за наставление своего дитятка на путь истинный безотлагательно и рьяно.

Ефроксия почувствовала озноб, внезапно охвативший тело.

Вот глупость!

Она захлопала ладошкой вокруг себя, пытаясь отыскать одеяло. Рука запуталась в переплетении чего-то мягкого и непонятного. Девушка открыла глаза, с недоумением оглядываясь.

Ужасно! Должно быть, она опять заснула в саду…. Тетя будет сердиться, особенно, если платье сильно помялось.

Рука девушки метнулась поправить одежду и заскользила свободно по гладкой коже. Фро дернулась и задышала бурно приоткрытым ртом. События сегодняшнего дня промелькнули перед ней сумбурным потоком, громоздясь одно на другое беспрерывной чередой. Кровь отхлынула от лица, а потом вдруг гулко ударила в виски пронзительной болью. Ефроксия с трудом поднялась, ощущая усталость во всем разбитом теле. А после первых шагов ей показалось, что она склеена из фарфоровых кусочков и сейчас треснет по всем швам. Совсем как тетина любимая ваза, которую они с Анетой уронили на Рождество, а потом наскоро слепили заваренной мукой в надежде, что их шалость останется незамеченной.