* * *

Прогрессирующее возрастание численности и удельного веса евреев в Палестине, в полном соответствии с планом сионистов, стало главным залогом создания на этой земле еврейской государственности. К 1937 году, когда развернулась новая страница израильской эпопеи, еврейская община уже выросла с 80 до 380 тысяч человек и продолжала расти, особенно за счет польских и германских евреев, стимулированных к переселению политикой нацистов. Это вынуждало британское правительство определиться по отношению к новой реальности, поскольку до того речи о создании в Палестине еврейского государства напрямую никогда не шло. Даже в пресловутой Декларации Бальфура.

И вот, «12 марта 1937 года Черчилль был вызван для дачи показаний в королевскую комиссию по Палестине. Эта комиссия была известна как комиссия Пиля, поскольку возглавлял ее лорд Пиль, бывший министр по делам Индии. Целью слушаний в комиссии было определить характер британских обязательств по отношению к евреям и арабам и выработать предложения о будущем подмандатных палестинских территорий… Черчиллю было задано более ста вопросов. Его ответы дали точное представление о его взглядах на то, каким должен был быть еврейский национальный очаг в Палестине, как он исторически развивался и каким Черчилль видел его будущее» (141—142).

Как и в далеком уже 1922 году, Черчиллю спустя пятнадцать лет снова пришлось преодолевать, ломать враждебное отношение к сионизму британского истеблишмента, своих собратий по классу и по крови, чтобы пробить, успешно пролоббировать в парламенте те представления о должном, которые им были согласованы с сионистами. Как и тогда, он был неукротимо напорист и неистощимо изобретателен в аргументах, среди которых на первом месте, как всегда, стояла двадцатилетней давности безответственная и злополучная Декларация Бальфура. Его выводы и рекомендации были неизменны: «совершенно очевидно, что наши обязательства перед евреями заключаются в том, чтобы позволить прибыть в Палестину максимально возможному количеству еврейских иммигрантов»; «мы должны выполнить взятые на себя обязательства и насколько возможно содействовать созданию национального еврейского очага в Палестине»; «я считаю, что такое положение дел, когда они стали бы там большинством населения, соответствовало бы духу Декларации Бальфура».

Наконец, он без обиняков высказал и главное, заветное: «Очевидно, что в свое время мы связали себя обязательством, из которого следует, что когда-нибудь, в отдаленном будущем, здесь возникнет большое еврейское государство с численностью населения в миллионы человек, которое намного превзойдет нынешнее население этой страны» (142—144).

«Большое еврейское государство с численностью населения в миллионы человек» – это были сильные слова, сказанные исчерпывающе откровенно. Правда, Черчилль утверждал: «Это не случится в течение ближайшего столетия» (147). Но ведь он был хороший диалектик, прекрасно понимавший, что количество (евреев в Палестине) неизбежно перейдет в качество – и тогда процесс возникновения еврейского государства станет необратим. Он просто заведомо вводил в заблуждение, успокаивал коллег: говорил то, что те хотели слышать, не отвечая за свои слова.

Как выполнение этого завета о еврейском государстве отразится на арабах, на англичанах? Это Черчилля волновало меньше всего. Его ответы на подобные вопросы просто поражают – то ли глуповатой наивностью, то ли запредельным лицемерием.

Например, на вопрос, не будет ли распространение еврейского очага на всю Палестину все же представлять собой несправедливость по отношению к арабам, Черчилль ответил отрицательно: «В чем заключается грубая несправедливость, если люди приходят и создают в пустыне пальмовые и апельсиновые рощи? В чем несправедливость, если создается все больше рабочих мест и богатства для каждого? В этом нет несправедливости. Несправедливо, если живущие в этой стране оставляют ее пустыней в течение целых тысячелетий» (145).