«Всё это современное искусство – не для дворцового парка».

Омилия тогда хмыкнула, но спорить не стала. Причудливые уродцы Горре нравились ей, как и созданные им изображения Стужи, но не было ничего удивительного в том, что матери не дано оценить творения величайшего художника своего времени. Мать ценила только старину. Старина была понятной и безопасной: её успели оценить умные люди. Полагаться на чей-то вкус куда проще, чем вырабатывать собственный.

– …снежные изгибы…

Омилия поперхнулась:

– Что, простите?

– Нежные переливы вашего голоса, пресветлая, – застенчиво пояснил юноша, краснея, и она, вздохнув, кивнула:

– Ах, вот что. Простите. Пожалуйста, продолжайте.

Он вновь зачастил, ободрённый, и начал потихоньку ёрзать на своей подушке, подбираясь к ней – видимо, надеялся коснуться подола платья или носа синей туфельки.

Синий – цвет Химмельнов, и Омилия с детства научилась различать – а позже ненавидеть всем сердцем – сотни его оттенков. Платье, которое она надела сегодня, было вообще-то красивым – тёмный шлейф, расшитый гербами Химмельнов с изображением щита и снежинки, светло-голубая складчатая юбка, корсет, туго зашнурованный серебряными лентами. В таком наряде любая дурнушка покажется красавицей, так что, может, мальчик из Дравтсбода и не кривил душой.

Она внимательнее посмотрела на него – искоса, по привычке не поворачиваясь к нему лицом. Он-то, их знатный и богатый гость, действительно хорош собой – аристократ от и до. Над ним природа потрудилась как следует. В глазах ни тени мысли – матери он бы наверняка понравился. Не потому ли она настояла на том, чтобы им дали побыть наедине эти полчаса – вопреки дворцовому этикету?

Внутренний брак – пусть даже с представителем одного из богатейших и знатнейших родов Кьертании – не имел никакого смысла с точки зрения отца. Но вот планам матери – если им суждено сбыться – он может соответствовать в полной мере.

Омилия вздохнула. Ей давно надоело быть разменной фишкой в родительских играх – но, должно быть, у Химмельнов иначе не бывало никогда.

Юнец поймал её взгляд, и его собственный стал умоляющим.

– Встаньте, – приказала она, и он торопливо поднялся с подушки.

– Пресветлая… – пробормотал он испуганно. – Простите… Если я хоть чем-то…

– Тс-с-с! – она покачала головой и заговорщически поманила его пальцем. – Наклонитесь. Ближе. Наследницы не кусаются.

Кажется, он не поверил – ей пришлось ещё пару раз ободрить его, пока он наконец не оказался достаточно близко. Тогда, надёжно ухватив его за край камзола, она, оглядевшись по сторонам – никого – подтянула его к себе и впилась в его губы жадным поцелуем.

Юноша, кажется, ахнул – удачно – её язык скользнул ему в рот, и Омилия с трудом удержалась от смешка, когда он попытался отстраниться, дрожа, как от холода.

– Ну вот, – сказала она удовлетворённо, наконец отпустив его камзол и вытирая рот тыльной стороной ладони. – Теперь будьте умницей. Посидите здесь оставшиеся двадцать минут тихонечко, ладно? Я скоро вернусь.

Выходя из беседки, она погрозила ему пальцем:

– И не болтайте, ладно? Девичья честь, сами понимаете.

Он торопливо закивал. Вид у него был совершенно ошалевший – даже руки дрожали.

– Вот и славно.

Она подхватила шлейф, чтобы удобнее было продираться через кусты. В дальнюю беседку, куда она шла, редко заходили. Тому, кто облюбовал её, редко были рады на приёмах и балах – впрочем, он и сам их не жаловал.

Свет здесь не горел, и она уже подумала, что беседка пуста, когда бледная рука высунулась из переплетения ветвей и помахала ей:

– Омилия? Иди сюда. Думал, сегодня ты обо мне забыла.