– Но почему не просто небу? Как, по-вашему, озёрная гладь влияет на его цвет? – поинтересовалась Омилия и тут же устыдилась – лицо юноши залила смертельная бледность.

– Я… Я, пресветлая госпожа, хотел только…

– Ладно, продолжайте, – смилостивилась она. Получилось не очень вежливо, зато юноша выдохнул с облегчением и продолжил катиться вниз по накатанной дорожке алых, как розовый лепесток, губ, бледной, как снега Стужи, кожи, изящных, как у мраморной статуи, рук…

К этому последнему сравнению Омилии тоже захотелось придраться. В конце концов, статуи делались по людскому образу и подобию. Но голос золотоволосого юноши, чьего имени она, признаться, не помнила – знала только, что его семья владела большей частью Дравтсбода и изрядной – Тюра – струился почти приятно и не слишком отвлекал её от мыслей, а большего и желать было нельзя.

Омилия рассеянно оторвала стебелёк, с любопытством заглядывавший в беседку, и сунула в рот. Мать пришла бы в ужас, но они с отцом, по счастью, были слишком заняты беседой с послами в голубой приёмной. От неё ничего не требовалось – только занимать разговором мальчишку из Дравтсбода, но ему, к счастью, не слишком требовалась собеседница.

– …Так прелестны, так мудры…

Омилия прекрасно понимала, что бесконечный поток комплиментов – сплошная ложь, от начала и до конца. Несмотря на то, что в главной галерее замка Химмельгардт портреты её предков спорили друг с другом в неземной красоте, сама она явно пошла не в многочисленных красавиц-прабабушек.

Возможно, художники просто им льстили. В конце концов, её отца, в последние годы изрядно располневшего и обрюзгшего, тоже продолжали рисовать стройным, молодым и удалым, как будто годы не имели над ним власти.

Вот матери и вправду ничего не делалось с годами – конечно, не без помощи многочисленных баночек и склянок, жестянок с кремами и порошков, поставляемых кропарями, и всё же мало кто может похвастаться такой гладкой белой кожей и золотой гривой без единого седого волоска в без малого сорок пять.

Омилия не унаследовала красоты матери, чтобы там ни плёл одуревший от радости – видимо, принимал её молчание за поощрение – мальчик на бархатной подушке.

Волосы у неё не золотились и не вились кудрями – служанкам приходилось изрядно попотеть, чтобы соорудить из них модную при дворе высокую прическу – и то приходилось прибегать к помощи накладных прядей и валику из ткани, который прятали в глубь круглого пучка.

Глаза были похожи цветом на озёрную воду куда сильнее, чем на небо над ней. Слишком светлые, с прозеленью – как будто на воде начала зацветать ряска.

Нос – катастрофа. Слишком широкий и крупный, если держать голову прямо – с детства под руководством матери Омилия привыкла всегда держать лицо чуть повёрнутым в бок – то в одну, то в другую сторону – чтобы не испортить шею и посадку головы.

Кожа, бледная, как положено, была испещрена самыми что ни на есть не аристократичными веснушками, и как мать, няня и служанки ни прятали её от солнечного света, веснушки высыпали с завидным упорством, стоило только явиться самому захудаленькому солнечному лучу.

Что до статуи – Омилия напоминала разве что изваянных древним скульптором хааров, украшавших въезд в парк с северной стороны, выбросивших в вечном прыжке костлявые худые ноги. К прошлому балу с разрешения дворцового декоратора препаратор Горре заменил их на собранных им химер из частей настоящих снитиров. Ноги химер слепо перебирали в воздухе, как будто на самом деле бежали на месте, неся стройные ревкины тела. Зелёные птичьи глаза буравили ахающих гостей, а из центра груди, там, где сердце, тянулись к зрителям собранные из костей многосуставчатые лапы, пока мать, наконец, не велела отдать химер Горре и вернуть мраморным статуям их законное место.