В общем, подготовка к празднику была не меньшим торжеством, чем сам праздник!

Съезжались близкие и дальние родственники, гостей был полон двор.

В праздники от смеха и песен сотрясались стены домов. Подгулявшие парни запрягали рысаков, усаживали девчат в сани, и мчались во весь опор37, под шум и свист.

Гулянья длились иногда по целой неделе, а затем крестьяне с новой силой брались за работу. И так до новых праздников.

Шёл 1920 год, подходила Пасха. Ефим Никитович только что вернулся от своего свата, Алексея Абрамовича Фоменко, отца снохи Ефросиньи.

Что-то не весёлый, задумчивый. Не соглашаясь со своими мыслями, нет-нет да и вслух произнесёт:

– Да быть такого не может! Что бы у меня, у труженика!? Нет и нет! И не бывать такому!

Никто не осмеливался спросить, в чём дело.

Прошла Пасха. Началась беспросветная работа. Пахота, сев, стрижка овец, работа на пасеке, сенокос.

Сена косили много, рубахи прилипали к телу. Пили хлебный квас из квасников38. Улыбаясь говорили:

– А ну Павло, Тихон, кто вперёд?

Так и трудились в поту и радости.

Только Ефим Никитович всё мрачнел. И без того молчаливый, тут почти совсем перестал говорить.

Убрали только что хлеба с полей, свезли на сараи и во дворы сено, закончили работу с домами. Радоваться бы надо, а Ефим Никитович ходит как туча.

Пришёл вечером сват, Алексей Абрамович Фоменко. Плотный, не высокий, умный, вдумчивый мужик. Довольно хорошо разбирающийся в текущей политике Власти.

За столом он говорил:

– Сват, Ефим, послушай ты меня! Сделай так, как я тебе говорю! Отдай кому надо пару коней, две-три коровы! Отвези брички две пшеницы!

За столом все перестали жевать, раскрыли рты, и смотрят в рот свату.

Ефим Никитович вскочив выпалил:

– Да я голову отрублю тому, кто придёт отбирать моё добро!

Слухи уже доходили и до остальных домочадцев о том, что отнимают у зажиточных, русских, славян землю, дома, скот, хлеб, и всё нажитое. Не трогают только тех, у кого отбирать нечего! И заселяют в эти дома киргизов, возвращающихся из Китая, которые и в домах-то никогда не жили.

Слухам Ефим Никитович не верил, он твёрдо верил в справедливость новой Власти. И был уверен, что никто и ничего у него не отнимет! Ведь он всё богатство нажил своим упорным трудом, не давая передышки и своим детям!

– Нет сват, не бывать этому! – сказал Ефим Никитович.

Жена Алексея Абрамовича худенькая, маленькая, утирая слёзы проговорила:

– Сват, опомнись! Иди погляди что сделали с моим братом! Забрали всё до нитки, а самого арестовали и увезли не ведомо куда!

Ефим был непреклонен, и стал ещё мрачнее тучи.

Кое-как поужинав все разошлись с тяжёлой думой, толком ещё не сознавая надвигающейся беды. Зловещая тишина придавила ещё вчера шумную, трудолюбивую, счастливую семью.

Утром никто не спешил в сараи к скоту. Что-то тревожное ворвалось в дом Ефима Никитовича.

На лавке у стола сидела заплаканная Мария, дочь Алексея Абрамовича. Тряслась и говорила:

– Дядя Ефим Никитович, отец сказал: «Скорее приходи к нам! Там из села Преображенского приехали пять человек, все с наганами, такие важные и злые! Папаша их угощает, и говорит им:

– Подождите! Кушайте, пейте! Ефим Никитович сейчас придёт.

Нет, не пришёл Ефим Никитович, ни сразу, ни потом!

– Чтоб я каким-то басурманам отдал своё добро!? Не бывать этому!

В ожидании непрошенных гостей, он взял топор и сказал:

– Голову отрублю первому, кто прикоснётся к моему добру! Как я его нажил, каждый православный сельчанин знает!

Сел, и глубоко опечаленный стал в памяти перебирать всю прошедшую тяжёлую жизнь, полную опасностей, тревог, безмерного труда, голода, холода.