Тетя Маруся постирала в холодной воде брюки и курточку, и вывесила на ветер на улице. Одежда быстро высохла, она утюгом – ещё «доисторический», на углях, от него шел вкусный запах, как от костра – ловко все погладила и, как мне показалось, одежда ничем не отличалась от новой. Палец был похож на клубок шерстяных ниток или на красный нос клоуна, поскольку на марле красовалось пятно выступившей и засохшей крови. В таком виде я предстал перед отцом с матерью.

Батяня быстро отвез меня в больницу. Дежуривший хирург, осмотрев рану, промыл ее вновь в каком-то растворе и обмотал палец бинтом, сказав, что до свадьбы заживет. Палец стал еще больше, напоминал хорошее полено. Неделю ходил на перевязку, с опаской поглядывая на свой велосипед, и не прикасаясь к нему. Но когда рана затянулась, покрывшись коркой, и повязка больше не требовалась, я повеселел и вновь стал с упоением гонять на «Школьнике».

А шрам на пальце и выцветшая фотография, где я снят вместе со своим другом «Школьником», до сих пор напоминают о тех славных днях. Всё плохое и физическая боль быстро забываются. А в памяти даже всякие неудачи и несуразности всплывают так, что вызывают добрую улыбку и спокойное душевное тепло…

Случилась беда – попал под машину наш пес Барсик. Зла он никогда никому не причинял, разве что, лаял иногда по ночам – так и то, не по злобе своей, а больше с испугу. Пёс-то был не сторожевой, не волкодав какой, а так, про таких говорят «двортерьер». Детвора в округе любила Барсика, поскольку был он вполне себе добродушный и легко откликался на предложения поиграть, поучаствовать в забавах. Пёс постоянно играл с детьми, те постоянно с ним возились. В общем, был, что называется, своим, только на четырех ногах. И вот его не стало, и я долго не мог пережить эту утрату: все-таки потерял настоящего друга, своего соратника во всех детских проказах-приключениях.

Долго не мог успокоиться, места себе не находил. Чуть что – вспоминал, как мы с Барсиком то на соседских кур засаду устраивали, будто в тайге на живность дикую, то в пограничника Карацупу играли – да мало ли. И снова слезы на глаза наворачивались.

Как-то в гости к нам приехал дальний родственник из Свободного – он работал участковым. Узнав о моём горе, пообещал подарить овчарку.

В один из дней, когда я, возвращаясь домой из школы, открыл калитку во двор, из собачьей будки выскочила овчарка! К тому времени, ожидая обещанного, я все перечитал об этих собаках и сразу определил породу: восточно-европейская. Глаза собаки сверкали, пасть была оскалена, она бросилась на меня, а я замер, как вкопанный, сильно испугавшись такого оборота. Буквально в метре от меня собака вдруг перевернулась и упала. Ее сдержала мощная цепь, которой собака была привязана к будке. От боли (а скорее, от злости) овчарка страшно зарычала, а потом залилась остервенелым громким лаем. Из дому вышел отец, загнал овчарку в будку и укоротил цепь.

– Вот тебе собака! – сказал отец, – зовут ее Дженни. Не простая собака – это смесь волка и овчарки. Она служила в колонии, и ее списали по возрасту.

Я расстроился: не ожидал, что собака, которую мне обещали в подарок, окажется такой недружелюбной!

Но отец заверил, что через месяц Дженни привыкнет, надо только постараться найти с ней общий язык. И действительно, постепенно мы притирались друг к другу. Я угощал ее сахаром, подбрасывал кусочки мяса, – не то, чтобы задабривал, нет – дрессированную умную собаку подачками не возьмешь! Просто разговаривал с ней, объяснял, что теперь мы должны быть «не-разлей-вода». И, мне кажется, она вполне понимала. Буквально через неделю стала вылазить из будки навстречу мне, ранее всё время дичилась, наружу и не высовывалась. Наконец, позволила погладить себя.