Отец ничего не говорил, он продолжал репетировать и преподавать, ездил на встречи, что, правда, было делать все труднее, давал советы, шутил с гостями, но глаза не смеялись. Ему было больно, видимо, очень больно. Не надо родиться психологом, чтобы понять, что чувствует человек, привыкший быть центром вселенной, пускай, не слишком большой, но достаточно уютной, привыкший повелевать и управлять – и людьми и собственным телом, – но вдруг оказавшийся обездвиженным и зависимым. И одиноким – он не мог допустить, чтобы его увидели слабым. Кто-то из прежних друзей и знакомых сам помог ему в этом и вскоре исчез навсегда, остальных он со временем мягко отвадил сам. А потом он принял решение.

Я помню этот период, как в тумане, потому что мозги тогда отказывались верить в реальность случившегося и в то, что это происходит со мной. Я успел чудом. Он не брал трубку всего полдня, но голос на автоответчике с каждым новым звонком казался мне все более и более далеким, и я поехал к нему… Потом были «Склиф» – реанимация, токсикология, несколько странных больниц, центр психического здоровья, дежурства в палате и ежедневный мамин бульон – я помирил родителей почти сразу после прихода из армии, и до последнего дня они были где-то рядом друг с другом, хотя и жили в разных квартирах.

…Возвращался он медленно и неохотно – видимо, слишком далеко успел шагнуть, и, похоже, долго готовился. Только через два месяца, уже дома я решился с ним поговорить.

– Видишь, – сказал я, стараясь звучать естественно и твердо, – не приняли ТАМ тебя. Наверное, здесь еще нужен, что-то не доделал. Подумай – что?

– Да нет, – он горько усмехнулся и посмотрел куда-то мимо меня, в стену, – просто они ТАМ решили, что я еще мало помучился. Им виднее…

К сожалению, он оказался прав, вскоре к уже имевшимся добавился новый диагноз, и в нашем медицинском маршруте появился еще один пункт – Гематологический центр. Отец был очень слаб тогда и совсем не вставал, но дурная новость его скорее разозлила, чем огорчила. И эта злость неожиданно оказалась неплохим союзником – через полгода болезни пришлось отступить. Правда, нам, тем, кого он оставил в своем ближнем круге тоже немного досталось. Но это было не больно. Главное, он, наконец, поверил, что тело и дух могут жить в одном доме по разным законам, а любви не становится меньше от плохого самочувствия любимого.

Он ушел неожиданно, в тот момент, когда окончательно решил оставаться. Он пробовал ходить, стал спокойнее, много репетировал дома, подтрунивал над актерами и как-то признался, что всерьез начал строить планы на будущее. Это был прежний Гедрюс, которого знали и помнили все – здоровый, сильный, с энергичным, немного насмешливым голосом, властный и мягкий одновременно. Думаю, он так прощался.

Его нет уже больше года. Но я до сих пор иногда порываюсь ему позвонить. В это трудно поверить, но первые месяцы я почти физически ощущал, что он где-то рядом и что-то пытается мне передать. Я заболел. А когда выздоровел – многое и многих не узнал. Что-то случилось с углом зрения. Прежние авторитеты и приоритеты теперь выглядели комично. Люди, с непростыми характерами и лицами, которых я раньше считал загадочными, вдруг стали прозрачными и – пустыми. А запутанные вопросы о поиске смысла, неизбежные к сорока годам, оказались совсем не сложными. И я потихоньку начал на них отвечать.

А еще я так же, как он, опускаю плечи, шаркаю ногами и боюсь темноты.

Он оставил мне письмо, в котором пожалел, что был не самым лучшим отцом. Не знаю, – у меня другого не было. Но я точно знаю, что у меня никогда не было более близкого и надежного друга. И знаю, что именно друга он видел во мне. Хотя, я бессознательно, всю жизнь после того обидного «Эрудита» пытался объяснить ему, что такое сын. Он наблюдал за моими попытками с доброжелательным любопытством, но в итоге все понял по-своему и заставил меня думать так же. Это было нетрудно – ведь я его сын.