– Ты уверен, что этого хочешь?

– Уверенности нет, но и выбора, похоже, тоже нет.

– Выбор есть всегда, – сказал отец серьезно, – во всяком случае – у тебя. Главное, чтобы выбрав, ты больше не сомневался. Поверь бывшему химику!

Он пять лет отучился на биохимическом факультете Вильнюсского университета, по профессии не проработал ни дня.

Мы еще выпили и поговорили, домой я вернулся под утро, принял душ и поехал на «русский язык».

Через четыре месяца я легко поступил на журфак, через пять лет получил красный диплом, в двадцать три года выдал в эфир свой первый сюжет, в двадцать пять стал парламентским корреспондентом большого телеканала, потом – ведущим, и так далее. Кстати, я все еще помню азбуку Морзе. И теперь, наверное, всегда буду помнить этот наш ночной, не очень трезвый, но, по сути, – первый разговор с отцом. Когда я понял, что могу практически все, раз даже он, наконец, поверил в меня.

Отец назначил мне небольшую «стипендию», оставил ключи от квартиры и потребовал, чтобы я заезжал. Мы начали общаться, выстраивать новые отношения и – опять знакомиться. Я бывал у него несколько раз в неделю, мы могли обсуждать его последние работы, театральные сплетни и пугающую политическую жизнь. А могли уничтожить весь запас алкоголя в квартире, и когда я вставал, чтобы идти за добавкой, отец уважительно провожал меня взглядом и бормотал: «Слава Богу, что ты не сухарь!»

Его дом по-прежнему был полон народу: артисты, художники, искусствоведы, литовцы, студенты, студентки. С одной из них мы даже прожили три года. Увидев зарождающийся роман, отец как-то отозвал меня в сторону и тихо спросил:

– У вас это так, или серьезно?

– Днем так, – сказал я, – а по ночам серьезно. Ответ его успокоил. Но после, годы спустя, он однажды попросил прощения и сказал, что виноват передо мной за то, что вовремя не остановил эти странные отношения. Я считаю, что это он зря, хотя роман действительно получился неудачным.

Между тем, в театре дела шли не очень. Потому что отец ушел из театра. Мне он сказал об этом дома, как-то между делом, в коридоре, когда я уже надевал пальто. Я молча опустился на обувной шкаф. Он объяснил, что решение окончательное, осознанное и обратной силы не имеет. Зато есть много идей. Он говорил уверенно, все выглядело убедительно и скорее перспективно, чем катастрофично.

Однако, автор первой идеи, считавший себя драматургом, достойным постановки Мацкявичюса, впоследствии попал в международный розыск. Автор второй – предприниматель с лексикой и моторикой бригадира «ореховской» группировки, просто мечтал о сцене и готов был на все, даже на Мрожека. На послепремьерном банкете суровые меценаты с красными лицами и синими от наколок пальцами поднимали тосты за отца, который сумел «въехать» во все, что «поляки накосорезили» и благодарили его за то, что «Витек не обфаршмачился» – пьеса называлась «Стриптиз», и они, конечно, переживали за товарища. Впрочем, все это было в духе и стилистике времени, другой «крыши» у голодающего искусства не было. Кстати, «постановочные» эти парни платили исправно.

Дальше все, вроде, шло более-менее сносно, посыпались предложения: Корея, Болгария, Екатеринбург, Пушкинский… Отец много ездил и много ставил, попробовал сделать новый театр, и даже почти сделал, но все вдруг опять стало разваливаться. Проекты срывались, и биться за них не хотелось, начала кружиться голова, откуда-то навалилась свинцовая усталость.

Вскоре у происходящего появилось четкое и страшное определение «рассеянный склероз». Сначала он не поверил. Мы объехали нескольких специалистов, но они не обнадежили – диагноз подтвердился.