Понятно, с ними в Индии бывало всякое… и всё же… этой выходкой, своим вопросом она Веню озадачила. Слегка растерянно он поднял свою голову, но глупость ляпнуть, как ни странно, не успел уже. Она качнула головой, встряхнула чёлочкой и прошептала:

– I am kidding, – пошутила, мол, и усмехнулась: – вe my guest…[8] – ты не стесняйся, мол! Давай, мол, buddy, подключайся, не отравишься…

Проснулся он довольно поздно, в романтическом, ещё приподнятом немного настроении. Как оказалось, побывать на месте лошади не так и плохо (лишь по той, вполне понятной нам, простой причине, что во сне, а не в реальности). В реальном мире было всё уже печальнее: стальная сетка и решётка за окошками, пока он спал в тумане точно не растаяли, не испарились, как ни странно. «Да, действительно, – подумал Веничка, – картина безотрадная…» – Ни свежей травкой, ни какой либо романтикой тут и не пахло абсолютно, и поблизости. И даже пусть столь неожиданно возникшая, вполне реальная угроза задержаться тут – на нереально долгий срок, каким-то чудом лишь, столь же внезапно отступила неожиданно, что вызывало оптимизм, без сомнения, в душе у Вени стало вновь темно и гадостно, за то, что сам и натворил. «И что мне делать-то? Как посмотреть в её глаза, как объясняться-то?» Даже представить, что он скажет своей женщине, он был пока не состоянии, совсем ещё…

Меж тем палата оживала потихонечку больничным бытом своим, тихим и размеренным, больные муторно плескались в умывальниках и, перекидываясь шутками вполголоса, перемещались понемножечку в столовую. Стрельнув по случаю чуть пасты у Костяныча, он по-походному почистил зубы пальцами, надел пижаму и побрёл за сумасшедшими. Народ рассаживался медленно по столикам, негромко булькал самовар у телевизора; густой и мокрый снегопад к утру закончился, рассвет был ясным и по-зимнему приветливым. И в подтверждение тому седые стрелочки, пробив дорожки в занавесках между щёлками, покрыли золотом в тяжёлом, спёртом воздухе, едва заметные пылинки. Бодрым голосом какой-то умник из экрана телевизора вещал занудно о последних достижениях и потрясающих общественных новациях. «Забавно даже, – усмехнулся он невесело: – самоубийцы отдыхают, клуб шизоидов…»

Довольно скоро дверь открылась с тихим шелестом и санитар вкатил в больничную столовую тележку-столик на резиновых колёсиках, с кастрюлей каши и тарелкой, полной меленьких, вкрутую сваренных яиц, а также стопочкой – тюремных с виду – алюминиевых мисочек. Увидев место за столом, ещё свободное, он посмотрел на остальных:

– Не возражаете?

Ему никто не возражал: что удивительно, настолько двинутых в дурдоме ещё не было.

Для дурки завтрак оказался, к удивлению, вполне приличным и достаточно питательным, наевшись каши от души под хлебец с маслицем и свежесваренных яиц, больные нехотя, неспешным ходом расходились: вскоре близился дежурный, утренний обход – по расписанию, и телевизор отключили до двенадцати.

Он застелил свою каталку аккуратненько, прикрыв глаза улёгся набок и задумался. Сказать по совести, вчера Сергей Геннадьевич своих намерений добился: он и сам уже теперь хотел поковыряться в своей памяти, пока есть время поразмыслить основательно об отношениях с любимой своей женщиной, понять хоть как-то, как дошли они до этого и как теперь из этой ямы выбираться им…

Однако с мыслями собраться, к сожалению, он этим утром не успел, как ни хотелось бы. Довольно скоро дверь открылась с тихим шорохом, и под присмотром санитара-идиотины вошло какое-то неведомое чудище: халат кристальной белизны, с тупой улыбочкой, такой же бодрый нарочито, как Геннадьевич, очки тяжёлыми, казалось и не линзами – аквалангическими, круглыми моноклями, и тоже с пегой бородой, как у Геннадича, произраставшей, – он подумал в изумлении, – в буквальном смысле из ушей. «А это кто ещё? Ну Лев Толстой какой-то, в белом одеянии, – он изумился про себя, – а где Геннадьевич? Куда он делся-то сегодня? Что за новости?..»