В конце 1970-х годов упрочившая свое положение группа ученых социал-экономистов, которых впоследствии стали называть неолибералами и либертарианцами (хотя это не одно и то же), поняла, что после десятилетий небрежения к их мнению стали наконец прислушиваться. Многие из этих теоретиков были еще достаточно молоды: их не затронула Великая депрессия, они не были приверженцами социал-демократической программы, которой так увлекались многие после Второй мировой войны.

Они не любили государство, которое отождествляли с централизованным правительством, с его аппаратом планирования и регулирования. Они представляли мир как все более и более свободное пространство, в котором инвестиции, трудовая занятость и прибыль свободно перетекают в такие места, где условия наиболее благоприятны. Они полагали, что, если европейские страны (в особенности) не откажутся от гарантий, созданных после Второй мировой войны для промышленного рабочего класса и бюрократического госсектора, и не «приручат» профсоюзы, ускорится деиндустриализация (понятие новое для того времени): возрастет безработица, замедлится экономический рост, инвестиции будут потрачены впустую, а обнищание масс усугубится. Это была отрезвляющая оценка ситуации. Они хотели крутых мер и в политиках вроде Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана обрели своего рода лидеров, согласных действовать в соответствии с их выкладками.

Трагедия заключалась в том, что, хоть их диагноз и был отчасти верен, их прогноз был слишком жестким. В течение последующих 30 лет трагедия осложнилась еще и тем фактом, что социал-демократические политические партии, построившие систему, которую неолибералы хотели сломать, после недолгих споров относительно диагноза неолибералов в конце концов, хоть и не очень охотно, согласились и с их диагнозом и с прогнозом.

Одно неолиберальное требование, окончательно оформившееся в 1980-е, заключалось в том, что страны должны стремиться к «гибкости рынка труда». Если рынок труда не станет более гибким, затраты на оплату труда возрастут и корпорации будут переводить производство и инвестиции в места, где такие затраты меньше, и финансовый капитал будет инвестировать в эти страны, а не в «родные». Гибкость включала в себя много аспектов: гибкость заработной платы означала скорейшее приспособление к необходимым изменениям, особенно в сторону понижения; гибкость занятости – возможность для фирм быстро и без трат менять уровень занятости, тоже преимущественно в сторону понижения, причем с сокращением гарантий обеспечения занятости; гибкость должностей означала возможность перемещать наемных работников внутри фирмы (с одной должности на другую) и менять структуру должностей с минимальным сопротивлением или затратами; гибкость профессиональных навыков означала, что работника легко можно переучить.

По сути, гибкость, за которую ратовали ретивые неоклассические экономисты, означала, что наемных работников систематически будут ставить во все более уязвимое положение – под предлогом того, что это необходимая жертва ради сохранения капиталовложений и рабочих мест. Любой экономический регресс отчасти объясняли, справедливо или нет, негибкостью и отсутствием «структурных реформ» рынков труда.

По мере того как шел процесс глобализации и правительства и корпорации старались перегнать друг друга, делая свои трудовые отношения более гибкими, росло число людей с незащищенной формой занятости. Технологически это не было оправданно. С распространением гибкого труда усиливалось неравенство, и классовая структура, лежавшая в основе индустриального общества, уступила место чему-то более сложному, но явно не менее классово обоснованному. Мы еще поговорим об этом. Но политика меняется, и реакция корпораций на диктат глобализирующейся рыночной экономики привела к некой мировой тенденции, которой вовсе не предвидели ни неолибералы, ни политические лидеры, проводившие их политику в жизнь.