Медсестры родильного отделения, которые обычно регулярно приходили в комнату ожидания, где находились будущие отцы, на этот раз старались появляться там как можно реже. Чувствовалось, что им как-то не по себе в компании этого обозленного циркача.

– Клянусь могилой моего отца, мой Панчинелло никогда не будет воздушным гимнастом, – заявил Бизо.

Громовой раскат, последовавший за его клятвой, был таким сильным, что в рамах задребезжали стекла, а лампочки замигали.

– Какое отношение имеют воздушные гимнасты к сути человеческого существования? – вопросил Бизо.

– Никакого, никакого, – без запинки ответил Руди, в котором агрессивность отсутствовала напрочь. Мягкий, тихий, еще не кондитер, как его отец, а всего лишь пекарь, он не хотел, чтобы здоровяк-клоун отметелил его.

– Комедия и трагедия – главные инструменты клоунского искусства и составляют основу жизни! – рявкнул Бизо.

– Комедия, трагедия и потребность в хорошем хлебе, – Руди пошутил, стараясь показать, что и его профессия имеет самое непосредственное отношение к сути человеческого существования.

В награду за эту шутку ему достался яростный взгляд, из тех, что останавливают не только часы, но и само время.

– Комедия, трагедия и потребность в хорошем хлебе, – повторил Бизо, возможно, ожидая, что отец признает вышеуказанное пустым и бессмысленным.

– Слушай, а ведь ты говоришь совсем как я! – в удивлении воскликнул мой отец, поскольку последнюю фразу клоун произнес другим голосом, блестяще имитируя отца.

– Слушай, а ведь ты говоришь совсем как я, – произнес Бизо голосом отца, а потом продолжил своим: – Я уже говорил, что я талантлив, Руди Ток. И таланты у меня очень даже необычные.

Руди подумал, что сердце у него бьется все медленнее, замедляя ход под тяжестью этого холодного взгляда.

– Мой мальчик никогда не станет воздушным гимнастом. И пусть шипят эти ненавистные змеи. Как же они будут шипеть и бросаться, но Панчинелло никогда не станет воздушным гимнастом!

Очередной раскат грома потряс стены больницы, а напряжение в электрической сети резко упало, лампы заметно потускнели.

Когда в комнате потемнело, Руди мог в этом поклясться, кончик сигареты Бизо, которую тот держал в правой руке, ярко вспыхнул, словно кто-то невидимый поднес ее к губам и жадно затянулся.

И Руди подумал, пусть поклясться в этом он не решился бы, что увидел, как глаза Бизо сверкнули красным. Разумеется, это не мог быть внутренний свет, в них лишь отразилось… что-то.

Когда же эхо громового раската стихло, а лампы обрели прежнюю яркость, Руди поднялся со стула.

Он лишь недавно вернулся в комнату ожидания, еще не получил известий о состоянии жены, но ему совершенно не хотелось находиться в компании Конрада Бизо при третьем скачке напряжения в электропроводке. Уж лучше вернуться в палату интенсивной терапии, пусть ничего хорошего там ему сообщить не могли.

Прибыв туда и обнаружив двух медсестер у кровати отца, Руди испугался худшего. Он знал, что отец умирает, тем не менее горло у него перехватило, а на глазах выступили слезы.

К своему изумлению, он увидел, что Джозеф приподнялся на кровати, вцепившись руками в оградительные поручни, и повторяет предсказания, которые уже успел сообщить одной из медсестер. «Двадцать дюймов… восемь фунтов и десять унций… десять сорок шесть вечера… синдактилия…»

Заметив сына, Джозеф сел, и одна из медсестер приподняла часть кровати у изголовья, чтобы поддержать ему спину.

К нему вернулся не только дар речи, но и контроль над парализованной после инсульта половиной тела. Он схватился за правую руку Руди, крепко, даже причинив боль, сжал.